Агапова
Мария Григорьевна

Ветеран тыла. Во время войны работала на Моторостроительном заводе №19 им. Сталина (ныне – ОАО «Пермский Моторный Завод»)

Из публикации в многотиражной газете «Пермские моторы»: «... В свои 94 года Мария Григорьевна Агапова (Табункина) отчетливо помнит все даты, события, имена людей, с которым ей посчастливилось работать, дружить, общаться. Она наделена неиссякаемым чувством юмора и потрясающим обаянием, обладает невероятной внутренней энергетикой, завораживающей собеседника. Хочется часами слушать эту необыкновенную женщину, не переставая удивляться ее оптимизму, энергии и неиссякаемой любви к людям и жизни».

Из воспоминаний самой Марии Григорьевны: «Я родилась 5 февраля 1921 года в глухой мордовской деревне Пикшень Игнатовского района Мордовской АССР (сейчас он — в Нижегородской области): неподалеку от знаменитого пушкинского Болдино. Кроме меня в семье было еще восемь детей. И, конечно же, уже в детстве пришлось хлебнуть лиха через край: вместе со взрослыми работала в поле, заботилась о младших братьях и сестре. Детство наше было серым, трудным и голодным. Мало кто из наших родных владел русским языком, умел писать, читать: разговаривали-то в основном на эрзя: это — один из языков мордовского подвида финно-угорской языковой группы. И имя у меня тогда было мордовское: Марё.

Взрослые с утра и до вечера трудились в полях и на фермах, а мы, дети, были предоставлены самим себе и росли как трава на лугах. Многие ребята в школу вообще не ходили: уже с шести-семи лет активно помогали родителям. Да и в школе особых знаний не получали: учителя сами были малограмотными, да и их в Мордовии остро не хватало. Я пошла учиться, когда мне не было еще и семи лет. В школе были всего четыре класса и одна учительница на всех. Уроки велись только на эрзя, и к концу начальной школы я научилась лишь рисовать буквы алфавита и считать до десяти. Мы очень отличались от русских детей, не знали ни Пушкина, ни Лермонтова. Главным считалось тогда, чтобы в домашнем хозяйстве были корова да лошадь и урожай уродился. Не было у нас ни метрик, ни паспортов, вместо росписи многие ставили крестик. Даже по фамилиям мало кого называли, у всех были прозвища. Нас, например, в деревне называли «кудрявыми», потому что мы все были именно такими: в папу.

Отчетливо помню коллективизацию. Колхоз в Пикшени по приказу районного начальства организовывал мой отец-коммунист с товарищами по партии. Отдельно за селом построили полевой стан и конюшни. Сдали в колхоз лошадей, корма, инструмент. Дело это было неблагодарное, люди противились вступать в колхоз, бунтовали, занимались вредительством. Помню, отец на работу ходил огородами, подальше от людских глаз: бывало, ему плевали вслед, оскорбляли. Процесс организации колхоза шел очень трудно. Середняки в него не шли, и поначалу колхозниками становились только бедняки: терять им было нечего, лошадей у них не было да и землю они не обрабатывали: кому-то было нечем, а кто-то просто слыл лентяем и пропойцей. Зажиточных крестьян же, как правило, раскулачивали, высылали, а их добро присваивали экспроприаторы, а то, что оставалось, шло в колхоз. Помню, к нам пригнали трактор из района, и его встречали как диковинку. Он тарахтел, стрелял дымными выхлопами, а мы, ребятишки, обгоняли его и кричали от восторга. В 13 лет на меня легла вся ответственность по воспитанию и заботе о младших братьях и сестре. Тогда умер наш отец Григорий Иванович, и моей маме пришлось с утра до глубокой ночи горбатиться дояркой на ферме.

Я боялась, что мама с горя может сломаться и наложить на себя руки. Со страхом ждала каждый вечер: вернется ли с фермы? Ту пору для нашей семьи вспоминаю как самую тяжелую. Одежда была одна на всех, бедная, самодельная, из поскони: это — нити из мужских побегов конопли. Картошка была роскошным угощением, а хлеб, молоко, сахар — по праздникам. В основном же питались жмыхом: это — куски спрессованной после выжимки масла конопляной шелухи. Да гнилой соломой, залитой кипятком, — коровьим кормом, который мама украдкой приносила с фермы. Вот в такой нищете жили, но ничего, выстояли. Все дети выросли и вышли в люди. В 1939 году я приехала в город Горький, нынешний Нижний Новгород. Устроилась на почту, хотя это было ей не по душе: стеснялась носить почтальонскую сумку через плечо. Но здесь я прожила всего полгода: до того дня, когда получила письмо от старшего брата Василия с приглашением приехать в какую-то Пермь. В считанные минуты собралась и поехала к родному человеку. В Перми (Молотовым она станет в 1940-м) тогда жили два моих брата: родной — Василий и двоюродный — Андрей. Оба работали на еще строящемся авиамоторном заводе имени Сталина, жили в одной комнате заводского общежития, куда и я заселилась. В октябре 1939-го Андрей устроил меня на завод, в цех № 14, где работал мастером. Так и началась моя трудовая биография.

Первое время была разнорабочей: образования-то всего семь классов, да и русский язык плохо знала. А через год меня перевели кладовщицей, затем — распределителем работ. А в годы войны работала уже шлифовщицей, мастером-бригадиром, диспетчером.

Помню 22 июня 1941-го, когда Молотов по радио объявил нам о войне: все были ошарашены. И сразу же наш завод перешел на круглосуточную работу, без выходных. Повсюду висели лозунги: «Все — для фронта!», «За Победу!», «За Сталина!». Из деревень на завод привозили много подростков. В нашем термическом цехе трудились ребята от 10 до 14 лет. Самые юные выполняли операции на солевых ваннах. Те, кто постарше, стояли у карусельных и нефтяных печей, где закалялись коленвалы, другие детали для авиационных двигателей. Все работали на износ, недосыпали, недоедали. Как же мне было жалко этих заморышей! Помню, как мы, взрослые, подкармливали их: чем могли. Нередко ребятишки воровали друг у друга еду, хлебные карточки. Были случаи, когда от голода мальчишки умирали в заводских штольнях, под печами, где тепло: свернется такой пацанчик калачиком, заснет и не проснется уже... Страшно это вспоминать, но так было. Не знаю, как все мы выжили, работали-то ведь сутками, почти без отдыха, буквально жили на заводе. Случалось, отработаешь смену, а тебя после нее отправляют на сельхозработы: сажать или выкапывать картошку, на заготовку дров. Для каждого цеха планировали объемы дров, которые — кровь из носу, но нужно было заготовить. Чаще всего цеха посылали молодых, несемейных. Вот я и ездила. Помню, в первый раз привезли меня в лес в босоножках и сарафане, дали пилу и топор, которые я никогда в жизни в руках не держала. Но ничего, пришлось и лесозаготовку освоить.

А какая была дисциплина на заводе в войну?! Очень строгая. За опоздания нас беспощадно наказывали: 15 минут опоздания на проходной — и " шесть по 25«. А это значит, что у тебя целых шесть месяцев будут вычитать по 25% заработка. А ведь тогда городской транспорт ходил очень плохо, и рабочие из отдаленных районов Молотова добирались до завода пешком. Вот и моя младшая сестра Наташа как-то раз из-за этого пострадала...

В сутки мы получали 700 граммов хлеба и миску баланды из замороженной капусты. А еще выдавали спецовку, которую мы использовали как повседневную одежду, и парусиновые башмаки на деревянной подошве, сейчас их модницы называют сабо. Стучали они так, что за версту было слышно. У всех они были светлые, а Наташа, которая работала на участке лакировки, покрасила свои и мои в синий цвет. Поэтому, можно сказать, и мы были модницами: у нас была эксклюзивная обувка!

Знаете, об этом мало где писали и говорили, но так было. Начиная с конца 1943-го в Молотов и область по ленд-лизу стали поступать эшелоны с заграничными продуктами и одеждой. Вся эта помощь распределялась исключительно партийно-советскими органами по заводам и организациям. Это невозможно забыть. До сих пор помню американские консервы: какие они были вкусные! Благодаря продуктовой помощи, мы стали питаться лучше. Все продукты распределялись в столовые цехов завода. А там нам готовили невиданные угощения: омлеты из яичного и молочного порошков, каши, супы с мясом и ароматный, сладкий чай. Это было для нас настоящим праздником! Кроме этого, приходила одежда, которую распределяли среди работников. Из первой ленд-лизовской посылки мне выдали юбку-шотландку и шерстяной свитер василькового цвета. Вот таким был мой первый в жизни красивый наряд, который до сих пор не могу забыть. Ведь были мы тогда совсем девчонками: хотелось принарядиться, перед парнями пофорсить, на танцы сходить. Были и забавные моменты. Моей маме Феоктисте Ивановне, носившей звание «Мать-героиня» (она тогда работала посудомойщицей в заводской столовой), достался... концертный фрак с какого-то американского дирижера. Фалды мы обрезали, и вот в таком пиджаке с атласными лацканами мама щеголяла в праздники.

Закончилась война, и я встретила свою судьбу — офицера-танкиста, фронтовика Владимира Агапова. В первый раз я увидела его в 1947-м, в городской общественной бане. Стою в очереди, смотрю: заходит мужчина — статный, похожий на популярного киноактера Павла Кадочникова. Был он в странной такой военной форме (позже узнала — в польской), вся грудь в орденах и медалях. В нашем тыловом Молотове он вызывал всеобщее внимание: таких, как он, больше не было. Где-то через месяц снова увидела его: уже в Горьковском парке, вечером. Он сидел на лавочке, притягивая взгляды всех проходящих девчонок. Особого внимания я на него не обратила, он мне показался очень уж старым: в 36 лет-то! Но спустя какое-то время так же, в парке, он подошел к нам, заводским девчонкам, быстро расположил нас к себе, завоевал нашу симпатию и пошел нас провожать. Последней оказалась я: он довел меня до подъезда дома № 3 на Комсомольском (тогда — Сталинском) проспекте, где тогда жила вся наша большая семья. И как настоящий разведчик (хотя воевал танкистом, в Войске Польском и был удостоен звания Героя Польской Народной Республики) вычислил нашу квартиру и позднее, в мое отсутствие, пришел к маме: знакомиться и просить моей руки. Такой вот был фронтовой напор! И только после маминого одобрения мы стали встречаться. Первое время я стеснялась: Владимир Павлович был на 10 лет старше меня. Сначала обращалась к нему на «вы», но потом все встало на свои места...

В 1955 году Я с четырехлетней дочкой Катюшей приехала на постоянное место жительства на Кубань, в город Армавир Краснодарского края. К тому моменту муж, ранее забрав нашего сына Пашу, построил там добротный дом под шифером. Его, кстати, я отсылала из Молотова железнодорожными контейнерами: такой был дефицит! Как и многие в те годы, наша семья не была избалована достатком и комфортом: поход в пельменную раз в месяц, в день получения пенсии мужа, был семейным праздником. Но жили мы дружно, душа в душу. И детей мы воспитывали в любви, понимании и внимании. Потом дети выросли и разъехались из родного дома. И каждый, своей жизненной дорогой, вернулся в родную Пермь. ... В 1976-м в Армавире от осложнений, вызванных фронтовыми контузиями и ранениями, в возрасте 64-х лет умер мой муж, которого очень любили за его доброту и внимание все мои родственники Табункины. Многие из них прилетели тогда на похороны. А спустя 27 лет вернулась в Пермь и я.

Сегодня я живу неподалеку от родного завода, на Юбилейном. Стараюсь жить активно, развожу домашние цветы: их в квартире уже целая оранжерея, интересуюсь всем, что происходит в крае, России и мире, читаю газеты, переживаю за украинские беды (в Запорожье живет моя старшая племянница Юля). Горжусь тем, что в билиотеке, что неподалеку от моего дома, меня называют самой активной читательницей! И, конечно же, я с гордостью все так же называю себя моторостроительницей! И хотя хожу уже с палочкой, да и здоровье иной раз подводит, душа у меня молода, дела спорятся, а жизнь все так же доставляет удовольствие!