Андаева
Раиса Германовна

В годы войны училась в школе. Кандидат исторических наук. Доцент кафедры всеобщей истории Пермского государственного педагогического университета.

« Начало войны? Жизнь в Молотове?... Знаете что, я смогу сказать, что такое был день Победы в Перми. Я, например, вот это огромное пространство перед Театром оперы и балета, где в настоящее время находятся выставочные стенды, вспоминаю очень часто.... Отовсюду звучит музыка — из репродукторов, и живая — гармошки, небольшие оркестры. Перед театром были построены деревянные подиумы... мостки, что ли....И везде плясали, танцевали. Вальсировали пары... Ликование было необыкновенное, искреннее. Был солнечный день. ... Это было здорово!

В 40-е годы я была школьницей. Многое из того, что происходило в военный период в отдельной семье, было характерно и для других семей... Ну, например, я помню, что одним из ожидаемых дней в бытовых буднях в семьях было ожидание зарплаты. Её ожидали и мы — дети. Однако вдруг видим с моим братом маму плачущей. Оказывается — зарплаты не будет, шла очередная подписка на государственный заём.

У нас, у детей были и свои обязанности. Например, на мне лежала обязанность «отоваривать карточки». Это был язык того военного периода. «Отоваривать карточки», т.е. получать по карточкам (они давались на каждого члена семьи) продукты в магазинах, к которым карточки были прикреплены. Мы были по некоторым товарам прикреплены к магазину на Малой Ямской, а жили в поселке на Шпальном. Я ездила на Ямскую улицу за продовольственными товарами. А свободная торговля продуктами была в районе сквера Добровольцев. Там находились киоски, вот туда мы ходили за продуктами — занимали очередь и иногда покупали продукты (видимо, сельхозкооперативную). Отоваривание карточек — это была моя обязанность. Я была старшая в семье.

Школа, в которой я училась, находилась на улице Шоссейная. Помню и школу на перекрестке улиц Плеханова и Ленина. В годы войны она была под госпиталем. Эту школу я вспомнила позже. Нас — учащихся начальной школы туда водила пионервожатая — милая белокурая дама... Мы в госпиталях выступали перед ранеными воинами — пели песни. Какие песни — не помню...Участницей художественной самодеятельности я была достаточно активной.

Помню, что Пермь была грязная. Неуютная. И мне городской пейзаж не нравился. Особенно по сравнению с нашим поселком — Шпальным (назван был так, видимо, потому что в нашем районе был Шпалопропиточный завод). У всех у нас на поселке были собственные деревянные — в большинстве своем добротные — дома. Перед каждым домом был палисадник. Были огороды. Колодцы... очень уютно... А улица Ленина городского пейзажа мне не нравилась. Вдоль обеих сторон этой улицы стояли деревянные или каменные невысокие дома. Сама улица с деревянными тротуарами была грязная, зелени было мало. Центром города — где находиться было чуть-чуть приятнее — были Гастроном (тогда он назывался Центральным), Почта, Театр оперы и балета . Позднее, в студенческие годы мы называли эту часть города Бродвеем.

На поселке Шпальном долгое время не было электричества, у нас в доме его не было очень долго. ... Освещение — это керосиновая лампа, свечки... Не было долгое время и радио. Затем появился черный большой диск. С сегодняшней точки зрения жизнь была убогая. А с точки зрения моего детского восприятия (да и не только) жизнь была и до войны и после войны естественная, уютная, здоровая. Для меня. Это потому что у нас был свой дом, огромный огород, перед окнами, выходящими на улицу, палисадник с кустами сирени. Предельно простая, пожалуй, со всех точек зрения — питания, одежды, развлечений — наполненная заботами и уютом жизнь. Все было связано с домом, огородом, лесом , который — рядом, рекой Мулянкой. Очень естественно... Зависти не было.

Детство, военное детство, конечно, было обездоленным. Папа на фронте, большое хозяйство ведет мама (работа в поликлинике, трудная заготовка на долгую и очень холодную зиму дров, обработка немалого огорода, воспитание и уход за своими детьми). Трудностей было очень много. Надо накормить детей, надо обязательно раз в десять дней сводить всю семью в общественную баню.... У нас была своя баня. Но ею пользовались редко. Надо было «прожаривать» белье от вшей в парилке общественной бани.... Например, отдохнули в пионерлагере — привезли вшей. Вновь проблемы...Детство было трудное, но состояние взрослых было в сотни раз сложнее и порою безысходнее.

Мы, поселковые дети жили трудно, но в нашей жизнедеятельности было очень много свободы — уличной свободы. Она компенсировала груз обязанностей, недоедание и пр. Одной из сложных, как я уже говорила, было отоваривание продовольственных карточек. Самое сложное — карточки не потерять, после того как получил по ним часть продуктов. Обязанность отоваривания карточек была для детского восприятия временами отвратительной. Потому что мы были детьми поселка: улица большая, детей было много, взаимоотношения и игры складывались в унисон с психологией интереса или неинтереса. Отвлечься от детских затей и ехать за продуктами (отовариваться) — радость невелика. Тем более и дорога сложная: до Перми−2 надо идти пешком, это не близко, потом на трамвае до улицы Ямской и потом обратно....Поясню — сам город в период моего детства никакого яркого впечатления на меня не оказывал. Потому что наш поселок Шпальный сформировался в конце 20-х — начале 30-х годов. Дома были добротные, хорошие, улицы — чистенькие аккуратненькие, лес — рядом, воздух — чистый, колодезная питьевая вода — у каждого под носом, река Мулянка — рядом. Кстати, скажу еще раз — не всегда об этом вспоминаешь. И в годы войны и потом — позже — было трудно: строгости мамы, некие домашние обязанности (и не всегда осознавал, что надо кое-что сделать, и всё тут!), да и чувство голода тоже приносило огорчение. И тем не менее у нас, у поселковых детей детские годы были удовлетворительными именно по причине того что мы жили в роскошных домах. Роскошные дома не с точки зрения интерьерной роскоши, убранства. А очень естественное бытование — естественное, с точки зрения того, что в доме дровяное отопление, некрашеные полы, не оштукатуренные стены. Подготовка к праздникам — Рождество Христово, Пасха... Это значит — Дом приводится в порядок. С помощью дресвы — это мелкий каменный песок. Им надо весь пол продраить, и он, пол становится желтовато—белым и ароматным, дерево живет и все время дышит. Моются и потолки, и стены.

Жизнь наша, в прямом смысле слова, была нищая, пожалуй, более деревенская: посуда — глиняная, приспособленная для русской печки; кадки для воды — глиняные, бочки для солений — деревянные. Еда — с огорода, свежая — летом, зимой — из погреба... Готовится еда в русской печи... Лес — рядом, роскошный лес. Лес — это питание. Особенно летом. А питание вот какое — это и кислица, и мелкие красные ягодки весенней распускающейся хвои, и полевой лук. Хвойные ветви снимали с деревьев самодельными длинными баграми. В придачу ко всему — колодезная вода. Вот этот подножий корм доставлял затейное удовольствие и, может быть, здоровье. Сегодня — ресторанная еда в немыслимом масле, пожалуй, отчасти и отрава... Думаю, многие из нас дожили до сегодняшних дней в нормальном состоянии, в том числе, благодаря естественной природе, очень скупому, но естественному питанию.

Есть и совсем забавные моменты нашего летнего лесного бытования. В наших лесах было немало ручейков — речушек. В них водилась мелкая рыбёшка. Летними прогулками мы, дети оказывались около ручейка, выжидали стайку рыбешек. Хватали ладонью. Отрывали у них головки и хвосты, как- то соскабливали чешую, и все это отправляли в рот — мы же голодными были!!!

Еще... В наших летних коллективных прогулках на реку Мулянка — купание — встречались поля. Какой только весенней травы там ни росло! Съедобной... Далеко не все названия вспомню — полевой лук, кислица, щавель (?), пистики, пиканы. Особенной популярностью у нас с братом пользовались пистики. Активно освоить их и в военные и в послевоенные годы помогла жившая с нами (в пятистенном доме) старообрядка Ксения Лукьяновна Фирулёва и её муж Кузьма Исаевич. В те давние годы мы называли их кержаками.

Наш дом был пятистенный — это была добротная деревянная постройка, прямоугольная в плане, имевшая внутреннюю капитальную поперечную стену; она делила всё помещение большого дома на две неравные части: бОльшая часть дома — это наша половина, а меньшая часть жилого дома — это помещение, пристроенное четой старообрядцев с разрешения моего папы (и, наверное, городских властей, ибо в довоенные годы старообрядцы из южных земель перемещались в сибирские края). Налоговые документы и документы собственности были оформлены на двух хозяев. В годы войны и после неё (особенно после кончины мамы в 1948 году) житейски эта чета помогала нам существовать. Мы с братом называли Ксению Лукьяновну бабушка Сина. У нее были козы. В летнее время я помогала ей пасти коз, когда наступала ее очередь пасти поселковое козье стадо. За эту работу баба Сина награждала нас куриными яйцами. Своего хозяйства — кур, коз и др. наша семья не имела. Вот эти весенние пистики, залитые сырым яйцом, запекались в глиняной плошке на жару в так называемой русской печи, и еда эта была удивительно хороша и сытна. При этом — никакого хлеба.

Знаете, как называлась зимняя одежда у нас на поселке? Не пальто, не жакет, а лопотина. Но лопотина для зимних развлечений. Значит, на горках, на лыжах катаешься не в той пальтушке, в которой ходишь в школу, в магазин, а в одежде поношенной, лопотине. Может быть, эта одежда с чьёго—то взрослого плеча.... На поселке было большое овощехранилище — низкое здание, ушедшее в землю, но с высокими покатыми крышами. С них можно было съезжать на санках, на лыжах, на дощечках. Вот в этой лопотине мы и развлекались зимними днями и вечерами, «утюжа» крыши овощехранилища. Возвращались домой в мокрой обледенелой лопотине.

Независимо — весна, лето, осень, зима — во все времена года мы, поселковые дети, в отличие от городских, жили в более вольном режиме, который по эмоциональному напряжению компенсировал нам лишения, особенно лишения военного и послевоенного времени, потому что свобода, удовольствие, развлечения и детское взаимопонимание проявлялись в уличной детской гурьбе с большей эмоциональной насыщенностью и психологической отдачей. Бывали и размолвки, и обиды , и ссоры, и жалобы... Но они проходили...Прогулки были продолжительными... И когда наступала пора взрослым «загонять нас до мой» (как скот, который после пастьбы загоняли по стойлам) — а это могло быть и в десять часов вечера — детское сопротивление было и эмоциональным и с элементами эмоционального сопротивления. Но я была старшая в семье, и сопротивляться, кричать, возражать, рыдать и упрашивать не имела права, а мой брат и верещал, и сопротивлялся и умалял маму разрешить продолжить вечернюю прогулку, Царствие ей Небесное.

В годы войны и в послевоенные годы судьба взрослых — наших мам, тетушек, бабушек была очень трудной. Мы дети, конечно, голодали, конечно на что-то обижались, чем-то были недовольны... Но еженедельная забота о том, чтобы семью накормить, обуть, одеть ,устроить детей на летние каникулы, обустроить ежедневный быт, подлечить заболевших и т.д. и т.д. — всё это было на плечах наших взрослых родственников... Очень тяжелая судьба... И это при том, что муж, кормилец — на войне ... и нередко никаких известий с фронта от главы семьи.

В 1942 году мы получили похоронку, и мама — (сейчас скажу грубоватое слово — так запомнилось...) хряпнулась на пол... Мама была высокого роста, развернула полученное от почтальона извещение, где было написано, что Ваш муж погиб... и с высоты своего роста не упала. а с мощным каким-то звуком всей тяжестью своего тела с шумом сильно ударившись , оказалась без чувств на полу комнаты... С той поры мама жила еще шесть лет. И в 1948 году скончалась...

Помню, что вместе с мамой — мы (я и мой маленький брат) — ездили в деревни за продуктами. На обмен. Мама получала в поликлинике марлю (как паёк). В нашем домашнем быту эта марля не использовалась, а сохранялась. А по весне мама брала нас с собою в далекое деревенское путешествие, чтобы обменять марлю на картофель или на муку. Помню, что ездили мы до станции Чайковская. А затем со станции продвигались пешком до близких и не близких деревень. Кстати, очень люблю фильм Тарковского «Зеркало», в том числе и потому, что деревенские сцены кинофильма напоминают мне наше военное детство... На станции мы разувались и по глиняной слякоти шли в гору, в деревушки, и в обмен на марлю мы получали немножко муки, картофель. Собственного урожая картофеля с нашего огорода нам на всю длинную зиму не хватало... Эти «путешествия» для меня были тягостными. Потому что поначалу казалось, что босиком идешь лучше, а на самом деле пласты глины на ногах наслаиваются и передвигаться тяжело, а кроме того, если поскользнёшься и упадешь, то подняться из этой слякоти практически невозможно — нужна помощь, потому что ноги все время скользят, катятся... К тому же мама сердилась, сочувствия не проявляла... Наверное, правильно: надо держать детей в такой дисциплине.

В детстве и в школе, когда началась война, у меня была мечта. Начинаются уроки, и я минут на пять запаздываю, потому что все были на уроках, а я не была, потому что слушала радио — а оно объявило о Дне Победы. И 41-й, и 42-й, и 43-й год... Я ничего не могла сделать с этой своей мечтой. И даже помню, что моя учительница начальной школы Хеония Харитоновна Бородулина вынуждена была маме сделать замечание, что девочка опаздывает. Вот была такая мечта! Другие мечтания не помню, а эту помню. Вот так хотелось! Прийти и с улыбкой объявить, когда тебя спрашивают «почему ты опоздала?», о конце войны.

Когда объявили День Победы, я не знаю, но сам День Победы был потрясающий. Потрясающий! Весна, немыслимое солнце, а мы все сирые, убогие, непраздничные люди могли идти по городу в легкой одежде. И все равно был праздник... Мы с мамой в этот день оказались у Оперного театра. Потому что около Оперного театра жила мамина коллега по больнице, и она изредка приглашала маму с двумя её детьми в гости. Я «эти гости» не любила: длинная дорога, пешком до Перми-2, потом ехать до театра. И не любила вот почему: надо было за столом соблюдать этикет, пусть простой, но этикет. Брать пищу тогда, когда это разрешено и др. Дома всё это было гораздо проще и уютнее; сели, у каждого ложка перед мордочкой. Правда, деревенского обычая (сигнал ложкой по общей чашке — разрешение начинать трапезу) не было. Но был какой-то уют, домашность. Налито мне в чашку — я ем, мама себе налила суп в чашку — она ест... Единственно, что у нас было строго — непременно надо было перед едой сотворить молитву «Отче наш...». Обязательно. Очень трудно было и маленьким произносить, повзрослее становились — все равно казалось трудно... Но дома было очень уютно... А там у маминой приятельницы никакой молитвы не было, но какая-то неуютность для нас, детей ощущалась.

В День Победы мы с мамой и поехали к этой милой её приятельнице. Которая жила около Оперного театра. Не знаю с чем сравнить ощущение восторга. Солнце! Набухшие почки! Масса народу на всём расстоянии от зданий гастронома, почты, со стороны набережной Камы, всё заполнено публикой, отовсюду звучит музыка.... Наверное, что-то мама на нас нарядное надела, ну может быть, не столь нарядное, сколько чистое и выглаженное... Мне это было неинтересно. А вот новое ощущение было в этот день важным — наконец-то можно чего-то не бояться, вот это было здорово! И вот на этих мостках из свежего светлого отесанного дерева так плясали люди! Потрясающе! Мы понятия не имели, и не только мы, дети, но и взрослые, мы верили и не верили, что это конец войны. Что это конец страданиям. Что больше страданий не будет.

Страданий, правда, потом началось еще больше. Возвращаются калеки, именно калеки. У нас на поселке вернулось два таких обезноженных воина, неприспособленные к мирному типу жизни. Хлебные карточки отменили, по-моему, в 1948 году; на рынке хлеб был немыслимой дороговизны. Да, на рынке. Мы ездили на Заимку, там был рынок. Ездили не на большой рынок, который был на территории Политеха. А на маленькие рынки... Похоронки продолжали идти. Мы похоронку получили в 1942-м году. Неизвестность, это я уже скорее не по-детски вспоминаю, а по ощущению, по взрослым ощущениям. По нашей улице. У взрослых облегчения никакого не наступило, потому что — неизвестность, трудности. Во время войны трудность воспринималась не то чтобы естественно, но само собой разумеющейся, а вот после войны очень трудно.

Счастливые дни были. Рождество, а перед Рождеством — Святки. Мы надевали на себя, как же они называются — «понёвы», или телогрейки; телогрейки выворачивались наружу, и взрослые впихивали нас в эти телогрейки. Компания была пять-шесть человек, и мы, дети ходили по поселку, по улице — с одной стороны девять домов, с другой — семь домов. В общей сложности пятнадцать-шестнадцать домов, кроме своего — и мы ходили, колядовали, пели колядки; у нас были холщовые — откуда они взялись? — понятия не имею — холщовые мешки. Мы колядовали, и нам в холщовые мешки клали, нет, не знаю, не оладьи, а кто картошку, кто что... Нас было шесть-семь человек. Радости было — полные штаны... Это первое.

А во-вторых, бабушка — старообрядка. У них был свой ритм жизни. Ритм жизни, соответствующий христианскому календарю... У бабушки-старообрядки я впервые увидела — после праздников — удивительные сковородки. Удивительные сковороды с глубокими лунками и лунки резцовые такие. И вот в этих глубоких ямочках выпекались из серой муки, невзрачной муки колобки узорные... Мы для бабушки-старообрядки были — несмотря на то, что мы тоже христиане, были «погаными»: это означало, что мы не имели права из их посуды есть, а должны были приходить к ним со своими плошками. Но вот эти колобки узорные!!! Я потом мечтала о таких сковородах. Впрочем, у нас была хорошая сковорода, чугунная и большого размера... Вот такие эмоциональные ощущения... Я теперь взрослая, понимаю, что они, эти мечты как бы нивелировали наши ощущения безотцовщины, холода, голода, довольно строгой мамы, у которой времени вот на такие дополнительные сюсюканья не хватало совершенно.

Ещё радости. Игрушек было мало, но выручала наша детская фантазия. Мы, дети, жили дружно — дружили две улицы: «Песчаная» и наша — «Железнодорожная». Наша детская фантазия позволяла нам в наших дворах разыгрывать некие действа, напоминающие театр. Просили у взрослых простыни, натягивали их во дворах, и раздвигая или задвигая их, разыгрывали сценки. Потом... из одуванчиков и их стеблей делали кольца, из колец — цепи, которые развешивали... У соседей, у которых были козы, куры, овцы, просили дворовую посуду — цинковые тазы, медные плошки... Потому что у меди — один звук при ударе о медный таз, у цинка — другой, у железа — третий. Вот что мы делали: извлекая разный звук, мы под него не какие-то традиционные песни распевали, а разыгрывали придуманные нами сюжеты, сценки. Удовольствие было!!! Правда, потом мы ничего не могли воспроизвести и запомнить. Такого слова как «импровизация» мы, разумеется, не знали.... Но важным было то, что определенный период времени мы были заняты этим своим творчеством, благодаря своей находчивости, может быть и бестолковости, но и удачно найденному моменту. Это были вот такие наши развлечения. Такая смехота... Кроме того, придумывали и строили «пирамиды»: двое из нас стоят на полуколенях, на полуколене стоит мальчишка, придумывали какие-то звезды, серп и молот, т.е. советскую символику... В школе, по-моему, под гармошку тоже немало пели.

И ещё чтение. Кстати сказать, чтение наизусть я осваивала в начальной школе. Бывало по-разному: выходила в классе перед аудиторией, чтобы прочитать наизусть стихотворение, забывала, садилась на место, не без досады... А потом, уже в техникуме (педучилище) будучи студенткой я научилась чтению наизусть: возникла внутренняя необходимость большие тексты заучивать. Так, мы наизусть выучивали «Горе от ума» Грибоедова. Впоследсвии я так же выучила наизусть «Домик в Коломне» Пушкина, который мне очень нравился. Припоминаю, что когда текст не поддавался заучиванию наизусть , испытывала чувство и тревоги и беспокойства. Мне казалось это позором. Позором перед учительницей начальной школы Хеонией Харитоновной, потому что она о нас беспокоилась, потому что она могла пожаловаться моей маме. Иногда такого типа психологическое беспокойство было тяжелее, чем голод или холод... Детская психология.

Я уже говорила, что город как таковой мне не нравился... Но позже, когда с однокашниками техникума и университета вспоминали прошлое и обменивались мнениями, узнавала, что и городские дети периода войны тоже жили, дружили дворами.

В школе была для меня еще одна беда. При диктантах слово «Гитлер» надо было писать с заглавной буквы. Я этого категорически не делала, и моя учительница приходила к моей маме, чтобы на меня повлияла мама. Мама этой проблемой со мной не занималась, ей более приходилось заниматься братом, потому что он был бойким шустрым, да и, наверное, маме его было жалко, потому что мальчик рос без отца.

Не всегда было просто и легко. Например, к празднику Пасхи изба (так в обиходе назывался интерьер дома) должна была быть чистой и благоухать ... Грядки в огороде должны были быть прополоты. Вода из колодца должна была быть принесена. Все эти обязанности «лежали» на мне... Жизнь была очень естественная. В те далекие годы казалась трудноватой... Сегодня я по этой естественности иногда скучаю... Но в деревне жить не хочу.

Мне кажется, что я жизнь прожила честно, мне перед обществом не стыдно. После смерти мамы (и после окончания в 1948 году неполной средней школы) я должна была поступить в техникум, чтобы получать стипендию. Под влиянием своей учительницы начальной школы Хеонии Харитоновны, которую очень уважала, я поступила в Пермское педагогическое училище, которое в 50-е годы находилось на перекрестке улиц Горького и Коммунистической (ныне там находится Хореографическое училище)... Доучились мы там до четвертого курса. По окончании училища должны были писать контрольное сочинение. Но писали мы письменные тексты безобразно и безграмотно. Директор училища Наталья Михайловна Жданова пригласила из университета ученого Ивана Михайловича Захарова, чтобы нас подучить. Мы были очень бойкими девочками. Бойкость проявлялась во многом, в том числе и в том, что мы из окон первого этажа училища выпрыгивали на улицу Коммунистическую. И она, Наталья Михайловна, бедная, не знала, что с нами делать, потому что выгнать из училища безотцовщину нельзя... Вот вам, пожалуйста, гуманизм.

И вот к нам пришёл потрясающий человек, словно персонаж какого-либо драматического произведения. Красивый отутюженный пиджак, галстук, седая бородка. И удивительный доброжелательный тон разговора с нами. Например: «Ну что же Вы, деточка моя, посмотрите-ка на свой письменный текст, в одном предложении Вы сделали двенадцать ошибок. К сожалению, я Вам поставлю оценку два». Или, например, обращается к нам, студенткам: "Мы с вами сегодня коллективно будем разбирать басню Крылова "Ворона и лисица«.У нас удивление: «Что разбирать... Мы её знаем наизусть...». Этот уровень работы в педучилище мы освоили с лихвой! И вдруг слышим от добродушного преподавателя: «Давайте разберём предложение «Сыр выпал, с ним была плутовка такова». Нам непонятно! Слышим: «Прочитайте это предложение ещё раз...». И он нас научил понимать и слышать аллитерацию... Оказывается, поэты — потому они и поэты , что они содержательно над словом работают, может быть , даже не работают, а слышат особенности каждого слова... И мы, недавно бойкие девчонки, вдруг заинтересовались словом. И на занятии у Ивана Михайловича мы в течение двадцать минут разбираем особенности слова, его звуковые характеристики, начинаем слышать и понимать, как постепенно меняется и обогащается содержание текста... Текст становится не только информационным, но и по-своему очень красивым... Работали из уважения к этому интеллигентному старцу... Он никогда не подымал на нас голос, не сердился, разговаривал очень уважительно... Затем он организовал кружок, который мы охотно посещали... А затем объяснил нам : „Если вы, девочки , хотите до конца познать особенности русского слова , то нужно , по окончании техникума, поступать в университет...“ ... И мы попёрли в университет.

На филологический, я, к сожалению, не поступила, но в тот 1953 год в университете открылся исторический факультет, который я закончила в 1958 году, и, честно перед своим отечеством, по окончании университета проработала учителем в средней школе села Григорьевское.

В школе я вела занятия по дисциплинам «история», «география», и «французский язык»... В Григорьевской школе я встретилась с очень хорошим составом учителей и, на мой взгляд горожанки, с очень нелепыми детьми. Девочки — школьницы старших классов были крупными, деревенскими. Не умели красиво двигаться, вежливо разговаривать, отвечать убедительно на поставленные вопросы. Пришлось с ними работать , откровенно подсказывать, что при ходьбе надо следить за своей фигурой и т.д. Отмечу, что находила взаимопонимание.... Присмотрелась, и парни такие же. Отвечают не всегда на вопросы, их интонация в разговоре всегда защитная, временами грубоватая (и интонационно и по содержанию), мало доброжелательности... Помимо учебных занятий приходилось с ними много общаться , чтобы как-то немного их изменить... В этой моей работе помогла мне в с ними кружковая работа . Я организовала музыкально-танцевальный коллектив . Сама ввела туда и девушек и парней... Разучивали народные танцы. Обращала внимание на специфику народных танцевальных движений — объясняла и показывала что такое плавность движения, как достичь «напевности» танцевального рисунка... Мы с ними красили марлю зеленкой, чтобы из цветной марли сшить костюмы... Приступали к репетиции танцев. Парни несли коромысла... Поём: «По улице мостовой шла девица за водой...». Нет, девочки несли коромысло, а парни за ними вышагивали... Парни мне очень не нравились — они были приземистые широкоплечие низкорослые, словно квадратные... Во время репетиций я их упрашивала, подсказывала, кричала: «Ну давайте, вытянитесь... тянитесь кверху!». Кое-что получалось... Всё-таки дважды мы с учениками Григорьевской школы выступали на районных смотрах, которые проходили в Нытве.

А потом через два года я вернулась в Пермь и решила, что в школу работать не пойду... Очень много сил я отдала школе села Григорьевское. Чего только мы ни делали, помимо обучения! Металл по деревням и окрестностям собирали, на колхозных полях зернышки из земли выволакивали — выбирали, траву пололи. Словом выполняла всё-всё-всё, что надо было.

Приехала в Пермь, встретила свою подругу по училищу, (моя сокурсница закончила Ленинградскую академию художеств), позвала меня работать в галерею. Это бы 1961 год. И здесь, на мой взгляд, я реализовалась...

Проработала я здесь, в галерее, 25 лет. Вначале работала в должности организатора зрителя. Потом я стала заведующей отделом графики, и сегодня я с графикой, с искусством графики " на ты« — различными манерами графического вида искусства, различными подходами... Благодаря Галине Поликарповой, которая была вначале зав. отделом, потом была хранителем, научным специалистом, строгим хранителем.

И на базе коллекции графического отдела, который постепенно изучала, я подружилась с эрмитажными сотрудниками, с научными сотрудниками Русского музея, Третьяковской галереи, с работниками выставочного зала на мосту Крымском ( Москва)... А потом прекрасная школа — это встреча с художниками в их мастерских и на выставках. В каких только мастерских художников — пермских, вятских. свердловских, московских, ереванских, тбилисских, прибалтийских , ленинградских мы ни побывали. .. Оказались, например, в Прибалтике. Объясняем тому или другому художнику, в мастерскую которого пришли, что мы — из Перми... В ответ слышим: «Это там, где медведи...». Это не сказки я рассказываю. Они тогда полагали, что Пермь, Сибирь — это прежде всего медведи.

Посещение мастерских художников — независимо от прибалтийских или ленинградских мастеров — это для нас, музейщиков настоящая школа... Потому что в мастерской задаёшь художнику (разумеется деликатно) самые немыслимые для него вопросы. И он не будет по школьной программе отвечать , что такое композиция... В мастерской задаёшь вопрос , например: «Почему эту композицию Вы исполняете не офортной иглой, а рулеттой? Чего Вы добиваетесь такой манерой гравирования?» И художник, видя искреннюю заинтересованность в его работе, заинтересованность в подмеченных нюансах рассказывает о замысле, о своих раздумьях, о выборе того или иного приема... О жизни. О творчестве. О своих находках.

Нередко в таких посещениях мастерских мы бывали вместе с Натальей Скоморовской, научным сотрудником галереи, потом главным хранителем нашей галереи... Одна из нас расспрашивает , другая вопросы-ответы записывает... И вот тут проходила потрясающая школа. Художник забывает, что он хозяин, а мы гости... Идет заинтересованный взаимный разговор, возникают нюансы, догадки, разъяснения, увлеченность.... Начинаешь сам догадываться: так, оказывается, здесь «присутствует» интерес художника к французской школе 18 века, или, например, понимаешь, почему возрождаются прежние манеры гравирования.

Несмотря на сложность работы в галерее, на отвратительные зарплаты (мы ведь почти не имели права подрабатывать в других местах... и пр.), несмотря на нелепые решения , которые спускались сверху и их надо было выполнять..., музейная работа становилась твоей внутренней необходимостью во-первых; удовольствием , во-вторых... И несмотря на жалкие гроши, которые нам платили, не исчезал энтузиазм и желание отдать посетителям галереи, зрителям полученные, добытые, накопленные знания, увлечь их. И на экскурсиях, и на конференциях — всё это рассказать зрителям, посетителям, маленьким деткам, большим деткам.

Единственное, в чем заключается сложность работы музейного работника, надо научиться адекватно передать зрителю понимание специфики искусства, чтобы зритель понял тебя и понял и полюбил искусство. А именно, если работа впечатляет зрителя, помочь понять зрителю, благодаря чему художник оказался понятен и дорог зрителю. В чем специфика того или другого материала (например, дерево) и что, помимо сюжета, извлекает художник из специфических особенностей именно этого материала.

Нередко зритель рассматривая то или иное произведение искусства в галерее или на выставке , добродушно замечает: «Ну, так-то и я могу!». Особенно это было часто слышно в мои годы, когда я работала в галерее... И надо этому наивному зрителю убедительно показать и доказать, что это отнюдь не означает, что этот зритель прав в своем суждении , потому что он может срисовать то, что сделал художник... Ну, прежде всего, надо найти свою тему. Свой сюжет. Понять для себя, почему ты хочешь этим сюжетом поделиться с окружающими... Ибо каждый человек — индивидуальная личность. У вас свои взаимоотношения с миром — что-то Вас увлекает, что-то Вам не нравится... Надо найти свою тему, Поведать свое сердечное переживание. И решить это по-своему — на листе бумаге, в танце, или в рисунке, или в черно-белой композиции... А вот тут проявляется уже профессиональное умение. Один пишет картину масляными красками , другой сочиняет роман, третий выражает свою мысль в танце.

Или иногда слышишь: «Ой, какую ерунду нарисовал...» Отвечаешь: «Но Вы на неё не смОтрите... Ах, Вы заплатили деньги... Ну, пройдите дальше — в галерее есть что посмотреть... Или задайте себе вопрос, что художника заставило обратиться к теме, которая Вам не по душе?» И подумав, поразмышляв, Вы, может быть, тоже задумаетесь над этим сюжетом.

Впоследсвии, когда я стала работать в педагогическом университете, я нередко устраивала по взаимной договоренности с тем или иным пермским художником, небольшие выставочные экспозиции в аудиториях университета. Таких наивных зрителей («так и я могу!») пожалуй, не было... Но там все-таки была определённая среда. Я работала со студентами первого — третьего курсов... Но было другое ... В конце 80-х гг., например, была организована выставка акварелей пермского художника Олега Коровина, великолепного мастера... У меня две студентки на этой выставке расплакались : от волнения — встретились с красивыми работами и с живым художником-автором живописного великолепия... Разволновались... Такое тоже бывало. »