Белавкина
Тамара Алексеевна

Встретила войну четырехлетним ребенком, в 1944 году пошла в первый класс. Ветеран педагогического труда, руководитель филиала Мотовилихинского района региональной общественной организации «Память сердца. Дети-сироты Великой Отечественной войны».

«Нас в семье было пятеро — трое детей, папа и мама. До войны папу от всей Перми назначили руководить профсоюзами. Раньше профсоюзы Пермской и Свердловской областей были объединёнными, поэтому папу отправили работать в Свердловск. Мы жили там, когда началась война. Старшему брату было уже восемь. А мне и моему братику Юре (мы с ним двойняшки) было 4 года и 4 месяца. Но я все равно всё помню, мама мне много рассказывала.

Тётю мою забрали на фронт, она была военный врач. А папе поручили открыть в Свердловске военный госпиталь. Сохранилась карточка — папа и тётя однажды встретились, когда она привозила раненых, и решили сфотографироваться. Там мои папа и мама, папин брат и его жена. Других снимков не осталось.

Через полгода, может, даже меньше, папу назначили старшим политруком 381-й стрелковой дивизии и отправили на войну, подо Ржев, на Калининский фронт. Мама пошла работать на военный завод. Она мыла детали в каком-то растворе, много ли она умела, медсестра-то? За нами, малышами, приглядывал старший брат, он уже учился в первом классе, а мы всё играли. Младший братик машинками, а я — куклами. Чулок прохудившийся возьмёшь — набьёшь туда травы, ваты — и зашиваешь. Ручкой поставишь точки — вот тебе и глаза, вот и вся кукла. Тарелочки битые найдём, помоем — вот и посудка.

Хорошо запомнила гул самолётов по ночам. Я так боялась! Подоконники у нас были высокие, помню, только услышим шум в небе — р-р-раз! — и под подоконник прячемся, страшно очень. Мы жили в доме рядом с военным аэродромом, его тоже иногда приходилось прятать. Вечером маме дают поручение — сделать светомаскировку. Это значит, что надо было окна закрыть темным полотном или покрывалом, или даже одеялом байковым, чтобы свет из дома не виден был. Маму часто назначали проверять это всё — она идет вдоль домов, если где увидит свет, обязательно или в окошко постучит или позвенит в специальный звонок.

Папа погиб в 1942 году. Похоронка пришла. Мама плакала, и мы тоже. Это для нас был, понимаете, удар.

Когда вспоминаю всё это, мне маму жалко нашу. Она ведь осталась вдова с тремя детьми, а надо их кормить, надо одевать. Когда похоронку получили, уехали из Свердловска обратно в посёлок Юго-Камский Молотовской области. Это наше родное место: мы там родились, там остался дом.

Когда приехали в посёлок, нас, малышей, отправили в детский сад, старший брат всё так же в школу ходил, а маму детской медсестрой устроили работать. Её часто отправляли в соседние деревни, прививки детям делать. Она оттуда муку привозила. Мы её, как самовар вскипит, заваривали, без сахара, без соли. Каша-заваруха это у нас называлось. Чай пили не то, что сейчас заваривают, а травку — шиповник, мяту, смородину.

Иногда мама, раз работала медсестрой, выписывала детское питание — кашу манную. Чашечку с ней всю вылизывали, кашу собирали пальцем, ничего не оставляли. У нас рядом колхоз был, поэтому весной собирали картошку с полей, трактора-то ее не полностью собирают. Такой сладкой она нам казалась! Очистки тоже не выкидывали. Мыли да складывали на плиту, запекали и ели.

Соседями нашими были две больших семьи, у одних восемь детей, у других — девять. Они часто стряпали, и нам всегда выносили булочку. Мы дружно жили, не обзывали друг друга, помогали, старались делиться. В 1944-м году мы с братом пошли в первый класс. Но не закончили, потому что есть хотели. Мама нам бутылочку с молоком на уроки давала. И вот сидим, учительница что-то рассказывает, а мы — раз! — и под парту, молочко пьем, отвлекаемся.

Учительница встретила как-то маму, говорит: «Александра Васильевна, они ведь не слушают у меня уроки!». Мама отвечает: «Они есть хотят, а мне нечего им дать». Хлеба-то тогда по маленькому кусочку давали, по 100 грамм на человека. Подумали они, и отправили нас обратно в детский сад. В школу мы всё-таки вернулись. Тетрадей тогда не было, уроки делали на газете или на обоях. Учебников тоже не хватало, мы передавали их друг другу. Несмотря на эти сложности, я всегда хотела стать учителем. Мы с подружками представляли, как бы мы вели уроки, играли в школу. Брали, например, маленький листочек, складывали его пополам, расчерчивали. На одном листе, скажем, была математика, на другой — русский язык.

Поэтому самый счастливый момент был, когда я поступила в педучилище. Это случилось уже после войны. Я была очень рада, что наконец-то смогу учиться, чему мечтала, что я буду работать, что у меня будут свои деньги. На первую получку я купила колготки. Капроновые! И больше денег не осталось, я шла домой пешком от Оперного театра до первой Вышки.

А брат купил на первую получку два килограмма пряников и десять алюминиевых ложек. Он пришел с работы, выложил подарки на стол, мама заревела. И мы ревели, от радости, что наконец-то мы пряников поедим! Я хорошо запомнила день, когда война закончилась. Все ребята кричат «Ура! Мы победили!», шапки бросают. Вроде бы и радоваться надо, а у нас мама плачет. У моего мужа папу не взяли на фронт, потому что глаз у него был стеклянный. Я мужу всегда говорю: «Какой ты дитя войны, у тебя папа дома был!» Мы злились, что папу убили. В 1945 году в Юго-Камский привезли пленных немцев, они строили у нас кирпичный завод и бараки. Я хорошо запомнила, как они были одеты, кто в чем: шарфы намотаны, шапки какие-то набекрень, шинели рваные, на ногах то ботинок, то какой-нибудь шлепанец, то портянки намотаны. Мы с братом брали камешки или палки, и бросали в них. Говорили: «Гады вы!»

У меня дома большой портрет папин стоит, я с ним всегда разговариваю. Всё рассказываю: как день у меня прошел, куда сходила, чем занимаюсь, как внук, как дочь. И уроки о войне, и литературные вечера, и проекты, и встречи с ветеранами — это ведь я всё ради него делаю, ради памяти о нем и всех погибших».