Бондарчук
Петр Иванович

К началу Великой Отечественной Войны закончил первый класс. Войну пережил на оккупированной фашистами территории в селе Талалаевка Винницкой области на Украине, труженик тыла. В 1952 году переехал в Молотов и всю жизнь проработал в лесной промышлености.

«Родился я 14 декабря 1932 года. К началу войны закончил 1-ый класс. Это была деревушка небольшая — Винницкая область, Ильинецкий район, село Талалаевка. Ничего у нас в то время не было: ни радио, ни электричества, был колхоз. И вот, знаете, что мне запомнилось? Первомайская демонстрация 1941 года. А, пожалуй, перед этим мне запомнились выборы в Верховный совет СССР в 1937 году. Насколько это был праздник. Родители пошли голосовать в сельский совет, ну и меня с собой взяли. И вот я помню лозунги на красном материале разные, духовые оркестр играл, люди в праздничном наряде шли на выборы. Вот, скажем, я уже мно-о-ого выборов прошел после 1937 года, но скажу вам, что такого праздничного мероприятия как тогда, я не помню. Я даже помню, кого избирали в Верховный Совет. Это была Катэрина Кожушана с соседнего району. Если на русский перевести с украинского, Екатерина Кожушана. Эта была такая красивая женщина, на плакате она была нарисована.

Когда мы шли на первомайскую демонстрацию, я уже закончил 1-ый класс. Люди шли с цветами, песнями. Поляна была у нас такая. Везде сады цветут, май месяц.

Радио у нас не было, мы ничего не знали о том, что 22 июня уже началась война. А пасли мы коров. Отец у меня тогда работал лесником, и вот, он едет на лошади. И он меня позвал, крикнул, мол, подойди сюда. Я подошел, и он мне сказал, что началась война. Ну а я чего тогда, первый класс... Я в этом деле ничего не понимал. Отец говорит: «Вот, у меня повестка. Значит, вот, в армию, на 25 июня. Вечером коров-то пригнали. Телефон был только в сельском совете в соседнем селе Васильевка. Все повестки передавали по телефону. И отцу вместе 25 пришла новая повестка на 23, т.е. на следующий день. Я вам хочу сказать, это делалось все очень правильно, потому что немец продвигался очень быстро. И надо было эти мобилизационные ресурсы использовать. Поэтому у нас в течение 5 дней все, кто был призван, ушли на фронт. Никого не осталось! Вот такое было время.

У нас в семье было 6 человек: отец, мать, бабушка еще с нами жила и нас трое детей. Я — самый старший, еще была сестра с 1935 года и брат с 1939 года. Сразу почувствовалась фронтовая обстановка. Мало пишут об этом. Люди, которые не были на оккупированной территории, они этого дела не знают. Вот раз мы пасли коров, у нас была определенная осведомленность. Пасли коров — что-то видели... Собрали нас представители сельского совета и сказали: «Если увидите где-то группу людей, нас сразу информируйте». В то время очень много было провокаторов, которые в форме советских солдат (тогда красноармейцы назывались) представляли немецкую разведку. Они и по-русски говорили, и по-украински. Подбирали их специально. Мы были предупреждены, если встретим таких людей, чтобы информировали. Учитывая эти провокационные эпизоды, все наши колодцы (они у нас глубокие были, сначала ведро опускаешь, а потом коловоротом) закрывались, на них были сделаны крышки во избежание отравлений. Службы безопасности работали все. Избирали старшего, кто пользуется этим колодцем, у него хранился ключ. Вот, скажем, я иду по воду, старший уже знает меня, дает мне ключ, набрал воды — закрыл снова. Посторонним никому не давали. Даже больше скажу. Когда уже отступали наши войска. На привал давал командир команду. Это был июнь-июль. Зной, пыль. Сельские дороги. Техники никакой не было, все пешком отступали наши красноармейцы. Когда делали привал, делали у колодца, чтобы можно было помыться, воды набрать. Так тоже. Командир шел к этому старшему, получал ключ, открывали колодец. И тут красноармейцы уже мылись, фляжки с собой набирали. Это то, что мы подростками еще почувствовали.

Сразу через несколько дней после начала войны началось отступление. Были отряды, которые сдерживали натиск советских войск, а остальных решили отвести, чтобы не попасть в окружение. Все дело в том, что у нас тогда была только кавалерия, шло только перевооружение Красной Армии, как вам известно. И техники у нас было очень мало. А у немцев моторизированные войска были. Я вам хочу сказать, что не видел ни одного немца, который бы шел пешком. Они или на машинах, или на танкетках, или на мотоциклах. Пеших не было. И у них тактика была такой: они делали «клещевые захваты» — намечали, раз и замыкали. И эти оказывались в котле. Наше командование пыталось успеть вывести войска, чтобы не попасть в эти котлы. День и ночь отступали через нашу деревню. Летали немецкие самолеты. Старались привалы делать в дневное время, а в ночное время маршы проходили, чтобы сохранить состав. У меня перед глазами, как красноармейцы отступали. Я уже из истории знаю, что большая их часть погибла.

У нас отец ушел на фронт. А были семьи из которых ушло сразу несколько мужчин: и отец, и сыновья. Поэтому, когда отступали, наши сельчане выходили смотреть. Может, кто знакомый там встретиться, чтобы узнать про своих. И были такие случаи. Конечно, выносили им еду. Это как раз был такой период, когда черешня наросла, вишня. Выходили, чтобы угостить. А командиры не разрешали. Что характерно было, чтобы отравления не было. Ничего нельзя было брать.

Во время отступления у всех нас было, конечно, ощущение печальное. У таких как я, ну, чего, 1-ый класс закончил, нам ощущение передавалось от взрослых. Это был случай единственный, когда весь фронт попал в окружение. Юго-Западный фронт. От нас недалеко совсем был город Умань, есть такой город. Это Черкасская область. Самое крупное окружение было в районе Умани. Сразу попало в плен наших 600 тысяч. Было это в июле, немцы не знали, что делать, они не ожидали, что у них сразу появится столько пленных. Даже охранять они не способны были. И там был карьер вырыт такой для кирпичного завода, загнали пленных туда. Охрана была плохая, как рассказывают те, кто бежали. А убежали очень многие. Они составили костяк партизанских отрядов. Там погибло все командование фронта, они не допустили, чтобы в плен попасть.

Мы пасем коров в начале июля. Слышим, а там уже канонада, пушки. И вот появляется самолет немецкий. Пролетел и выпустил листовки. Мы предупреждены сельским советом, что листовок не брать и не читать. Была такая пропаганда. Но любопытство было же все-таки прочитать, что там в этих листовках написано. Листовки были на украинском языке. Примерно листовка была формата А5. Смысл был такой: «вот, эти душегубы-большевики, вам идет освобождение и все прочее. Выдавайте этих губителей. Помогайте немецкой армии. Мы вам несем свободу». Примерно в таком духе. И начали рваться снаряды уже тут, рядом. Матери прибежали к своим детям, нужно коров забирать. Это уже было под вечер. Мы уже вместе с матерями гоним коров домой.

И я помню ощущение человека не знающего, но чувствующего... Вот мы гоним коров, и летит снаряд. А я не знал тогда еще, что такое снаряд. Но какой-то инстинкт, и мы сразу к забору легли, а снаряд метров в 30 от нас разорвался, на берегу реки. Никого не задел. Смотрим, на опушке леса видно наших красноармейцев, занимающих оборону. И старики, которые понимали толк сказали, скоро бой будет. Мы к вечеру с соседями собрались и спустились в погреб. Там такое поле было, и немцы обстреливали его снарядами, минами. Уже июль месяц, уже горели хлеба.

У меня была такая рубашка, а на ней пуговицы со звездочками. Мама пришла и нож принесла, и мы отрезали пуговицы, чтобы ничего не говорило о советской власти. И вот мы утром проснулись, и уже везде в деревне были немцы. В деревне повсюду картофельные огороды, а у немцев форма по цвету подходит под картофельную ботву. Так что, они там и расположились. Это было первое впечатление о начале войны и оккупации.

Надо сказать, немцы, которые были в передовых отрядах, никакого вреда местному населению не причинили. У них была другая задача — вперед, вперед, вперед. А те, кто за ними пришли, они никуда не спешили и начали свои порядки наводить. Вот, например, созрела вишня. Вишня — дерево низкое, вот встал, доставай ягоды, бери и кушай. Так они нет. Они срубят эту вишню, сядут рядом и кушают. Немцы — очень любители смальца, не соленого сала. Это удивительное дело, как они его ели. Берут краюшку хлеба, намазывают смальцем, а сверху джем. Ходили они по дворам. Вот кухня. Им нужно найти упитанного поросенка. Ходят, заглядывают в сараи. О-о-о, один поросенок понравился. Тут же его подстрелили, потащили на кухню.

Мы коров пасли, и вот, я помню, три немца идут с веревками. Видимо, захотели говядины. Обычно именно телки были хорошие, упитанные. Бычков они почему-то не брали. Страх почему-то ушел, не было страха. Вот эта опасная обстановка притупила в нас остроту страха. И вот, когда немцы решили у нас этих телок забрать, мы бегом, хлещем коров. Они все бегут, мы за ними, немцы нас догоняют. Они, конечно, могли нас перестрелять, и все. Но вы знаете, я даже удивляюсь, что они даже ни одного выстрела не сделали. Ну, догнали, забрали этих коров, на веревки — и увели.

Когда уже начала устанавливаться немецкая власть, нужно отдать должное, они не тронули административно-территориальное деление. Как были области-районы, так они и сохранились. Сельские советы сохранили. Только другая система была. Если раньше был секретарь райкома партии, то теперь стал комендант. Коменданты были везде немцы. А старосты сельсоветов местные. Так вот определили власть, начали наводить свои порядки. А дальше началось самое сложное для наших мам и бабушек. Когда из-под Умани очень многие убежали из плена, нужно было где-то заиметь гражданскую одежду, потому что в ней можно было объяснять, как он тут оказался. Когда военных встречали, сразу забирали и все. И вот днем они где-то пересиживали, а ночью приходили, стучались в окошко. Ну и местное население всегда пыталось помочь. Это узрели сразу немцы, полицаи и стали посылать провокаторов. Приходит также, стучится, дают ему эту одежду, а на завтра все, приказ коменданта: «В такое-то время, в таком-то месте всем собраться. И приписка за внизу приказа. За невыполнение — расстрел.» Поэтому все шли: дети, старики, больные, кривые, на костылях. Все шли туда. Выводят эту арестованную семью. Объявляют, что эти враги немецкого народа помогают большевикам. И вот, на глазах у всех эту семью расстреливают.

Местное население стремилось попасть в партизаны, но там балласт не нужен был, поэтому принимали с одним условием — чтобы было оружие. А откуда оружие? Нужно, значит, было кого-то из полицаев убить, чтобы заиметь оружие. Вот, скажем, убили немца где-то, выходит приказ, всех селян собирают снова, за невыполнение — расстрел. Рассчитывают в зависимости от того, сколько они решили расстрелять заложников. Идет, скажем, нас трое. И полицай показывает на кого-то, того сразу уводят и всех расстреливают. В общем, это тоже прекратилось. Мою семью это, к счастью, не коснулось.

Третий эпизод. В наших местах было очень много евреев. Те, кто зажиточные евреи, у них были деньги, золото, они сумели эвакуироваться. А вот мало зажиточные евреи, они знали, что их ждет. Евреев всех забирали, про «Бабий Яр» вы ведь читали, видели... А у нас было по-другому. Евреев живьем в наши колодцы глубокие сбрасывали. И вот что еврейские матери делали. Они понимали, что их ждет. Но у каждой матери душа болит за ребенка. Евреи же дружили с украинцами. У нас даже было очень много евреев знакомых, которые приезжали, останавливались. Или мы когда на базар ходили в районный центре, мы у них останавливались. И вот когда началось это все, еврейские матери договаривались, чтобы отдать ребенка в семью. Маленького ведь не распознать еще, еврей или украинец, и знакомые брали. А полицаи же работали, были и доносчики среди местного населения, всякие люди были. И вот, устанавливали, что взяли еврейского ребенка в семью. Тот же принцип — расстрел, на глазах у всех.

Всякая острота страха притупилась. Никто ничего не знал, мы не получали никакой информации. А вот немецкая пропаганда сильной была, геббельская фирма работала. Вот, скажем, была газета «Вильна Украина», «Свободная Украина», если переводить на русский язык. И вот, на первой странице был плакат с таким смыслом, мол, немец в своем обмундировании и кованном сапоге и красноармейцы убегают. И написано: «Драпанули душегубы, и нэма им воротя». Вот в таком духе. И вот, наверное, уже после Сталинградской битвы, когда уже начался перелом. Там, где были партизанские отряды, начали появляться наши самолеты. Они тоже стали сбрасывать листовки. Не типографские, а просто отпечатанные листы на машинке. Наши войска под Сталинградом одержали победу. Стала появляться дозированная информация и надежда.

В деревне мы все жили за счет своего подсобного хозяйства. Лично мне вот что больше всего надоело. Мама давала нам зерно, и мы на жерновах превращали зерна в муку, потом пекли хлеб. Очень, конечно, выручала корова. А как мы ее сохранили-то. Был как-то приказ коменданта, что с коровами всем явиться туда-то. И все ведут коров. Является группа немецких специалистов, видимо, понимают толк в коровах. Вот подходят, пальцем показывают — вот эту корову. Бедные матери плачут, ребятишки за хвост корове цепляются. Немцы-полицаи дубинкой их всех отбрасывают и увозят коров. Забирали только пестрых, черно-белых. Это, действительно, порода, которая отличается по продуктивности от других. А у нас была черная, нашу, к счастью, не забрали.

Ничего не было: ни мыла, ни спичек. Для меня более всего чувствительно было отсутствие соли. Представляете: хлеб, картошка, суп без соли. Там, понимаете. Соли не было. Что делали наши матери. Собирали соленые экстракты растений летом, делали настойки, добавляли в хлеб или куда там еще. Одежды и обуви тоже не было. Вот сейчас коноплю ругают, мол, наркотик. А нас тогда конопля выручала. Выращивали ее, потом мочили, потом мяли, потом это клочья, потом пряли, на верстаках ткали. Мама сошьет какую-нибудь сорочку, она колется [смеется].

В 1941 году к 1 сентября мы пришли в школу, примерно, месяца два позанимались. Первый класс: арифметика, писать, читать — это нам давали. И молитвы изучали. Отче наш. И песня. Мы пели тогда гимн, которые сейчас на Украине:

Ще не вмерла Украіна,
И слава, и воля!
Ще намъ, браття-молодіe ,
усміхнеться доля!

Вот, это уже украинские националисты проводили свою политику. А потом все — через 2 месяца закрыли школу. Вот я первый класс закончил, а второй и третий пропустил. Когда нас освободили, тех, кто хорошо учился в 1ом классе сразу перевели в 4ый. Я в 4ый попал. Нас освободили под Новый год 1944 года. Я помню, разведчики в белых халатах по снегу. Когда партизаны начали набирать силу, немцы боялись заезжать в деревню малыми группами. Так вот, я помню, мы утром коров погнали, немцы, заехали. Машин, наверное, 12 там, в кузовах немцы сидят. Коров мы пасли в поле и в лесу, а партизаны выведывали через нас, ну, что там. Чтобы как-то нас привлечь на свою стороны, партизане тем, кто постарше, давали закурить, а таким как я давали посмотреть в бинокль. И вот я первый раз в бинокль посмотрел, у меня корова тут рядом оказалась. Вот это мне запомнилось очень.

Когда нас освободили под Новый год 1944, мы как раз на границе 1-го и 2-го Украинского фронта оказались. Повторно немцы зашли, мы опять оказались в окружении. Второй раз нас освободили только 23 марта 1944 года. Это уже было освобождение. Освобождение освобождением, но для наших матерей это было самое сложное время, когда нас освободили.

Когда меня спрашивают, кому труднее всего досталась война? Я говорю: матерям на оккупированной территории. Никто столько не пережил, сколько они.

Первое — заработала почта. А ведь с 1941 по 1944 год никто ничего не знал о своих родителях, которые ушли на фронт. Когда заработала почта, похоронки пошли кучами. Почтальоны оказались в сложном положении, похоронки вручать — страшное дело. Наша соседка Мария, она сразу получила три похоронки — на мужа и на обоих сыновей, одна осталась. И второе, что было очень тяжело. Я, знаете, даже удивляюсь, столько было брошено боеприпасов. Вот значит все. Я уж не говорю: патроны, винтовки, автоматы. А там были снаряды, мины, динамитные шашки, взрыватели — штабелями лежали. А мы что... Вот такие как я, мы же считали себя специалистами: головку от снаряда открутить или чего там... И очень многие дети погибали. И вот я помню один парень, мой соученик, разорвало его снарядом, разбросало на куски. Похороны его. Матери в данном случае становились психологами, вот я не хочу идти на похороны, а мама меня за ухо и тащит туда. Чтобы я видел своими глазами. Это я уже потом понял, что это было психологическое воздействие, чтобы я не допускал таких вещей.

Про себя лично скажу так. Был пень такой. Рядом динамитная шашка 400-грамовая, а взрыватель тоже был, а бикфордова шнура не было. А мы знали, надо было, чтобы он загорелся. Вот я помню, я сделал скрутку из газеты, зажег и бежать вниз. А коровы паслись на берегу. Когда взрыв произошел, я не упал, меня только взрывной волной подхватило. Мне показалось, что коровы с одного места переместились на другое.

Мой папа вернулся с фронта, после госпиталя его демобилизовали. Прожил очень мало, 61 год ему было — он умер. Послевоенное время было самым тяжелым именно для женщин.

Мы пасли коров. Тогда стреляли везде. И мы стреляли, потому что находили оружие. У нас в 7 км был элеватор, железная дорога, там охрана была. 9 мая, когда о Победе стало известно, кто-то пришел и сказал, что война кончилась.

Наступает весна. Нужно землю обрабатывать. И вот, такие как мы, почему я и труженик тыла, были главные работники. Помогали матерям. Я с дедушкой на коровах: пахали, снопы возили. А потом в школу надо. Надо дрова заготовлять. Я декабрьский, 1932 года. Мне было 11,5 лет. И вот, учительница наша Лидия Никифоровна таких как я отправляла с поперечными пилами в лес. А у нас деревья — граб. Твердая такая древесина. Мы их с корня пилили. Распиливали на чурки, чтобы своими силами мы их могли погрузить на сани. На телегу высоко поднимать. А на сани мы лежки ложили, закатывали туда, привозили на школьный двор. Там мальчики кололи чурки, а девочки складывали в поленницы. И все, начинали учиться. В 4ом классе начали изучать азы. Преподавателей тоже не было. Я помню, была у нас такая система. Отпускали раненых домой, когда они поправлялись. У нас был преподаватель Бондаренко Павел Степанович. Он пришел, учил нас истории и математике. А в математике он сам не понимал ничего, не знал, как наши задачки решать. А была у нас такая одноклассница Надя, такая шустрая, всегда к ответу подведет. Видит ответ в конце задачника, мол, вот, такой-то ответ.

Павел Степанович приходит, по-украински спрашивает: «Ну, кто задачу решил?». Мы все молчим, никто не решил. А Надя руку поднимает. Вот он ей и говорит, иди к доске, покажи этим пенькам трухлявым, как нужно задачи решать. И вот, Надя «тра-ля-ля-ля», и все — подвела к правильному ответу. Ну все, жизнь начала налаживаться.

Теперь расскажу, как в Молотов попал. Закончил я 7 классов. В 1948 году я поступил в техникум в Житомирской области. И вот, в 1952 году я был направлен сюда, в Молотов. Я пошел по стопам отца, окончил лесотехникум. Здесь я работал 5 лет, потом меня направили в Свердловск в Уральский лесотехнический институт. Закончил институт, вернулся обратно и всю жизнь здесь отработал в лесной отрасли. Начал от мастера, закончил генеральным директор научно-производственного отделения здесь, в Перми. По краю переезжал много раз. В разных местах работал: в Ординском районе, в Уинском. Еще был такой Юго-Осокинский район, в Калинино. Потом после института работал в Чайковском, в Лысьвинском районе, в Чусовом. В общем, по всем краю.

Сразу после войны требовалось очень много древесины для восстановления разрушенного войной народного хозяйства. Тогда главным источником энергии был уголь. Вот и восстанавливали Донбасс, который сейчас страдает. Это сейчас атом, нефть, газ. А тогда уголь требовался всей стране. Пермский край тогда в этом вопросе играл особую роль, потому что тогда были затруднения с транспортом. Паровозов и вагонов не хватало. Если взять лесные районы, начиная с Амура, Хабаровского края и кончая Северной Двиной, все реки за исключением Волги и Камы текут на север. Вот по нашей реке лес и сплавляли. У нас тогда предприятия были, начиная с района Набережных Челнов, и кончая Астраханью и Волгодонском. У нас было в Куйбышевской тогда области 3 предприятия, в Тольятти, Междуреченске, в Саратове, в Волгограде 3 предприятия. Мы туда поставляли древесину водой, там ее выгружали, готовили по размерам для Донбасса и Закавказских предприятий миллионы кубометров древисины. Вот такая наша была функция. Наше объединение ПермьЛесПром, что оно собой представляло. Мы готовили 17 млн кубометров древесины, у нас было более 100 предприятий. 86 тысяч работающих, 5 тысяч автомобилей, 3,5 тысячи тракторов, 800 единиц самоходного и несамоходного флота. Вот такое хозяйство крупное. Мы туда поставляли древесину водой, там ее выгружали, готовили по размерам для Донбасса и Закавказских предприятий миллионы кубометров древесины. Вот такая наша была функция. Наше объединение ПермьЛесПром, что оно собой представляло. Мы готовили 17 млн кубометров древесины, у нас было более 100 предприятий. 86 тысяч работающих, 5 тысяч автомобилей, 3,5 тысячи тракторов, 800 единиц самоходного и несамоходного флота. Вот такое хозяйство крупное.

А сейчас я уже 12-ый год работаю в Краевом совете ветеранов, являюсь заместителем председателя Совета. Нас около 700 тысяч по Краю ветеранов различной категории, мы объединяем всех. И ветеранов войны, и ветеранов труда, и вооруженных сил, и правоохранительных органов. У нас 2 функции: первое — социальная защита, вторая функция не менее важная — мы должны то, что мы знаем, видели и пережили, донести это до молодежи. Патриотическое воспитание. Надо, чтобы молодежь знала, как нам досталась эта победа, как нужно хранить то, что мы имеем от этих нападок и фальсификаций, которые сегодня творятся. Поэтому такой работой и занимаемся.

Из детства самое счастливое что запомнилось... Выборы и первомайская демонстрация, о которых я рассказывал. А дальше... Не было детства, не было его. Как началась война и в послевоенный период, мы работали, недоедали, там нечего было вспоминать. Даже когда учились в техникуме, корпуса были сожжены немцами, остался только один деревянный корпус двухэтажный. Внизу были учебные аудитории, наверху мы жили. Одинаковые были помещения. В комнате. Где мы жили, было 17 человек. Кровати вплотную стояли и вмещалась только маленькая тумбочка, чтобы там можно было хоть какие-то вещи сложить. Была одна лампочка, которая включалась в 6 часов утра, потом выключалась, поскольку была только местная электростанция. И в 11 часов — все, отбой, свет выключали. Кровати — это была металлическая рама, когда мы приезжали, скажем, с каникул, привозили нам доски для настилов, но не с пилорамы, а с полорезного станка, они разного размера. Ходили, выпиливали, какие там надо доски. Привозили солому, давали нам наволочки подушечные и матрасные. Мы набивали соломой это все, приносили к себе в комнату. А так как солома слеживалась, мы набивала так, что наволочки походили на трубы круглые. Значит, ляжешь и как на трубе лежишь. Ночью кому-нибудь сон приснится, и он бух с этой трубы [смеется]. Все мы были такие щупленькие. Упадешь — провалишься между кроватями. А был у нас такой Малиновский, я помню, он такой плотненький парнишка был, он упал и застрял, кричит «помогите». Вот, помню, как мы его вытаскивали. Но, как бы там сложно не было, молодость, она все же и есть молодость.

Я когда учился в институте, купил кошелек. Вот он у меня смотрите, всю жизнь со мной, смотрите, как он. С 1957 года. Реликвия, понимаете [смеется]. Это как память об учебе в институте».