Грузберг
Людмила Александровна

Всю войну провела в Молотове, в микрорайоне Новая деревня. Филолог, преподаватель русского языка и общего языкознания. До выхода на пенсию была доцентом Пермского государственного национального исследовательского университета.

«Мне было четыре с небольшим. Мы снимали в Новой деревне на улице Короленко, бывшей Успенской, так называемый «угол» — одиннадцатиметровую комнатку, отгороженную от хозяйской части дома фанерной, как тогда говорили, «заборкой». В этой комнатке помещались мои папа и мама, дедушка, моя старшая сестра и я. Война тогда ещё не началась, но уже стали объявлять учебные воздушные тревоги, и мы занавешивали окна одеялами и выходили на улицу проверять, не пробивается ли где-нибудь лучик света. Я ничего не понимала — зачем и почему всё это происходит? Но эти воздушные тревоги, воющие сирены — моё самое первое воспоминание. Яркое, потому что мне было страшно...

Наша семья сбежала из деревни от коллективизации, когда начали отбирать паспорта у колхозников. Жилья у нас в Перми не было совсем, но в начале лета 1941 года вся родня скинулась кто сколько смог, и мы купили на Красном Октябре бревенчатый дом. Его нужно было перевезти в Новую деревню, потому что нам в горсовете выделили участок земли на улице Луговой, отрезав по кусочку огорода у дома номер три и дома номер пять. Наш участок стал называться «Луговая, три-прим». Родители поставили баньку на огороде и заказали грузовик, чтобы он перевёз дом, купленный на Красном Октябре и уже разобранный на брёвнышки.

Дело было в воскресенье. Мы ждали грузовик на условленном месте, а он всё не ехал и не ехал. Ждали час, полтора, два... Понятно, что никаких телефонов в округе не было в помине. Не было у нас и радио — поскольку не было дома. Только позже, когда родители вернулись в наш «угол», им сказали, что началась война. Грузовик вместе с водителем был мобилизован, и его дальнейшая судьба нам неизвестна. Так и получилось, что мы все четыре года войны прожили в баньке.

Я и сейчас как будто вижу эту баньку... Стены её были оклеены газетой «Звезда», и это было первое слово, которое я научилась читать. Интересно, что с тех пор логотип газеты почти не изменился! Я ничуть не ощущала неудобств от житья в баньке, хотя, пока моя старшая сестра Лиза жила с нами, нас было четыре человека, и потому между кроватью и огромным сундуком, который был и гардеробом, и столом, и спальным местом, на ночь ставилось две табуретки и клались две здоровенные деревянные плахи, и вся банька превращалась в сплошные нары, на которых мы спали вповалку.

Позже мы всё-таки перетащили дом по брёвнышку с Красного Октября: постепенно, зимой на санках, летом на телеге. Весной 1945 года его сложили. У меня было столько важных событий одновременно: победа, новый дом, к тому же я как раз окончила первый класс, а моя сестра Лиза — техникум, и её как отличницу отправили учиться в Москву.

Первое, что меня поразило в новом доме, — радио! Я его слушала с шести утра до полуночи — от гимна до гимна. Последняя передача перед полуночным гимном всегда была классическая опера, поэтому все оперы я знала наизусть!

Поскольку у нас всю войну не было радио, мы ничего не знали о ходе войны. Однажды — мне было восемь лет — мы услышали глухие удары: это были артиллерийские залпы. Звук снаряда вибрировал во всём теле, это было так ужасно! Мы поняли: немцы подошли к Перми! И только на следующий день нам объяснили, что это был салют в честь какой-то большой победы.

Голод военных лет я помню не по рассказам — я его помню по ощущениям, которые до сих пор где-то во мне живут. Голодно было невероятно.

Помню, как мы, стайка ребятишек с нашей Луговой улицы, зажав в кулачке продуктовые карточки, отправляемся в магазин, к которому мы были прикреплены для отоваривания. Этот магазин в двухэтажном бараке на улице Плеханова много раз менял номер, но мы всегда по привычке называли его «пятый магазин». Барак этот стоит до сих пор — ул. Плеханова, 48. Мы каждый день туда ходили и стояли в очереди за хлебом — нам давали только чёрный. Самая большая мечта у нас была, чтобы к основному куску хлеба был мааааленький довесочек, потому что если дадут один кусок, от него не откусишь — родители заметят; если довесок будет большой, его не съешь — тоже заметят; а вот если маленький, можно его потихоньку съесть по дороге! Из довесочка мы сначала выгрызали мякиш, а потом, на сладкое, съедали корочку.

Весной голод становился не таким острым. Начиналась молодая крапива, затем пистики. Они нам казались настоящим лакомством, и я до сих пор считаю, что это великий уральский деликатес. Потом была свежая свекольная ботва, а потом уже бобы, горох, малина, смородина! Но примерно с марта по начало мая голод был невероятный...

Когда я пошла в школу, я стала получать бесплатный завтрак. Ломоть хлеба делился на четыре части, и четвертушка была завтраком одного школьника. Когда война закончилась, эти хлебные четвертушки стали посыпать сахарным песком. Настоящее лакомство!

Наша семья не была типичной, потому что отец был дома. Когда стали призывать на фронт, ему было уже 42 года, а призывали только до 40. Потом, когда стали призывать до 45 лет, он уже работал на заводе имени Ленина, и у него была бронь. Сестра была намного старше меня, уже взрослая, она училась в техникуме, и я была, по сути, единственным ребёнком. А вот моя ближайшая подруга Валя жила в многодетной семье. Старшей её сестре было тогда лет девять, а младшему братику Алёше — полтора года. Когда Алёше был год и три месяца, умер их папа — от туберкулёза, но все понимали, что на самом деле — от голода. Мама Вали осталась с четырьмя детьми. Маленькому Алёшеньке полагалось детское питание, и Нина, Валя и Толя по очереди — и очередь чётко соблюдалась — ходили получать это питание. Тот из детей, кто ходил на молочную кухню, имел право облизать тарелочку после того, как Алёша съест свою кашку.

У Валиной семьи была одна комнатка с кухней и полатями. Летом спали на полу, а зимой — на полатях и на печке, а остальную комнату закрывали перегородкой, которая обвешивалась одеялами и ватниками, чтобы не расходовать зря тепло. Вся жизнь проходила на кухне. Когда мы, подружки, приходили в гости к Вале, то сразу забирались на полати и там играли, читали книжки, пели, слушали радио, делились новостями.

Несмотря на голод, детство у нас было счастливое и очень весёлое. Тогда не было «дворовых ребят», потому что не было общих дворов — у каждого дома был огород, ведь Новая деревня тогда была настоящей деревней — с огородами, колодцами, курами и козами. Были «уличные ребята», и мы на улице не гуляли, а «бегали». «Мама, я пойду бегать?» — и уходили на улицу к друзьям. Летом главным развлечением было плаванье по Данилихе в корытах, как в лодках, и поиски по берегам речки сокровищ. Сокровищами мы считали «чечки» — так назывались черепки от фарфоровой посуды. Особо ценились «чечки» с цветочками — мы страшно радовались, когда их находили, и страшно завидовали, когда их находили подружки. Побегав по улице, мы прибегали в огород и ели там мак — во всех огородах он рос и вовсе не считался каким-то наркотиком.

Улицы были немощёные, тротуаров не было даже деревянных. Автомобили в Новую деревню заезжали крайне редко. Я до сих пор не понимаю, каким способом, но новость, что приехала машина, разлеталась мгновенно — тогда говорили именно «приехала», а не «пришла», — и вся ребятня сбегалась посмотреть. Это была такая радость, такое развлечение! Машина, как правило, была грузовая, а когда к кому-то приезжала легковушка, это было не просто зрелище, а целая сенсация!

Я никогда не ходила в детский сад, потому что мама работала швеёй-надомницей в артели инвалидов: она дома на своей швейной машинке шила простыни, обмундирование, вещмешки для фронта. Поскольку она работала дома, меня в садик не брали. А мне так туда хотелось! Я специально ходила на улицу Плеханова, где был садик, чтобы посмотреть сквозь щели в заборе, как садичные дети гуляют по участку. Мне казалось это таким счастьем!

Поэтому я сама записала себя в школу. Дело было в августе. Мы целыми днями «бегали» около школы, потому что там был турник, качели... И однажды я вижу: идёт мальчик с нашей улицы — чистый, нарядный и — самое главное — с мамой за ручку! Это было очень необычно. Мы хором спрашиваем: «Ты куда?», а он нам гордо говорит: «Иду записываться в школу». Я, босиком, в обычном платьице, увязалась за ними. Они зашли в какой-то кабинет, я — за ними. Когда Витю записали в школу, женщина, которая этим занималась, наверное, завуч, говорит мне: «Девочка, а ты что пришла?» — «Я тоже хочу записаться в школу!» Самое потрясающее, что у меня спросили имя, фамилию, адрес — и записали в первый класс! Школа тогда называлась «пятая железнодорожная», потом долгое время была № 90, а сейчас это начальное отделение школы № 25. Я недавно туда заходила: внутри почти ничего не изменилось.

Школу мы обожали. Для нас это было не просто место, где дают знания — знания тогда как раз были делом вторичным. Но в школе было всегда тепло, светло, много друзей и аккордеон, под который мы пели песни и водили хороводы. Мы проводили в школе и школьном дворе весь день: утром стремглав туда бежали, а домой возвращались поздно вечером, когда было уже темно. Даже в каникулы мы на весь день уходили играть в школьный двор, а если шёл дождь, то сидели в школе, и нас никогда не выгоняли. Все учителя были добрые и нас любили. И мы обожали учителей.

Новый год до войны не отмечали — это был вредный буржуазный праздник. Перед самой войной его снова разрешили, и все годы войны, холоднейшие и голоднейшие, каждый Новый год все ставили живые ёлки. И мы в своей баньке — тоже! Ёлка, естественно, была под потолок — банька была такая маленькая, что зайти в неё не наклоняясь из всей семьи могла я одна. Игрушки на ёлку были самодельные — ведёрочки, бусы, ажурные сумочки из бумаги с наклеенными полосками фольги. Себе из картона и ваты мы мастерили короны, украшенные ёлочными бусами, шили платья из марли — и были снежинками. Каждый ребёнок должен был выучить новогоднее стихотворение, за которое получал подарок — кулёчек из обёрточной бумаги с конфетами-подушечками.

Хорошо помню, как отменили карточки — это было, по-моему, в 1947 году. Меня особенно удивило не то, что хлеб дадут без карточки, а то, что можно теперь прийти за покупками в любой магазин, а не только в тот, к которому ты прикреплён! Но в первый день без карточек я пошла в тот же самый, привычный «пятый» магазин и купила 100 граммов конфет-подушечек...

На углу Ленина и Плеханова поставили киоск — деревянный, с небольшим окошечком. Там стали продавать мороженое. В руках у продавщицы был черпачок, куда вкладывалась круглая вафелька, на неё — мороженое, а сверху — другая круглая вафелька. Нужно было вылизывать мороженое по кругу между двумя вафлями.

Когда к нам приезжали деревенские родственники, мы всей семьёй ходили в столовую, которая только что открылась на Центральном рынке. В войну работали только заводские столовые, а в эту можно было ходить всем! Мы брали на всех одну порцию похлёбочки — так назывался суп без мяса, а к похлёбочке полагалось 75 граммов хлеба, и его давали каждому! Для меня маленькой победа в войне стала окончанием голода».