Хохрякова
Лидия Кузьмовна

Родилась и во время войны жила в Ерзовке (Частинский район Пермского края), помогала в яслях и в поле.

«У нас в Ерзовке было 360 колхозных дворов. Сейчас-то, конечно, уже очень мало народу осталось, разруха. Я в школе была, когда узнала о Победе, нас всех собрали во дворе. Мы все стояли, и у всех у нас флажки. Очень быстро мы их сделали: быстро вырезали, накрасили, надели на палочку. Каждый стоял с флажком, все махали. На помост от сельского совета вышел человек. Он много говорил о том, что мы победили, женщины все плачут, а мы переглядываемся, не понимаем, почему они плачут, ведь война закончилась, радоваться надо! А он говорит: «Ну, теперь лет 10 войны точно не будет». Все вздохнули, ну хоть десять лет, а там будь, что будет, нам не дожить. А теперь-то я понимаю, что 10 лет — это очень маленький отрезок времени. Потом все вместе из школы шли группами: кто-то плачет, кто-то веселится. Собралось много народу, деревня-то немаленькая.

Во время войны утром в любую погоду все классы строились на улице и информбюро читали. Помню, как рассказывали, что одну деревню сожгли, другую сожгли.

Была у нас Евгения Павловна, по нашей улице жила, а муж у нее был военный и какое-то время до войны они жили в Бресте. А Брест-то ведь первый принял. У них было четверо детей: Валя, Роберт, Саша и Галя. Они потом рассказывали, что отец прибежал домой, собрал вещи в чемоданы, семью на машины посадил. Евгения так растерялась, ехали они и даже не знали, какие вещи у них с собой. А Роберт потом все рассказывал, как они пошли, не выключили радио и зеленый огонек так и остался гореть. На последней машине их вывезли. Их эвакуировали и они вернулись домой в Ерзовку, Евгения Павловна потом была заведующей яслями.

Я в этих яслях потом работала летом, мне было 12 лет. Меня мама отправила, чтобы я за Валей (совсем маленькая сестренка) приглядела, лишний раз её на руки взяла.

Помню, дети уснули, мы все сидим. Напротив нас колодец. Представляете, он не закрывался. Дом на две избы: в одной жили хозяева, в другой — ясли, около дома ограда и лужайка. Мы с ребятами гуляли, человек 10 их было, заведующая сказала, чтобы я их не пускала к колодцу. И прошла, «начертила» линию, и сказала за нее не заходить. Никто никогда не переходил эту черту. Никогда! А я не знала особо тогда чем их занять, ну, в каравай поиграем, в ручеек, а потом мы все в одну игру играли, слушали землю, слушали, как она качается. Все голодные, у всех авитаминоз, рахит. И вот все кружатся, и я кружусь, и все упали и слушаем, как земля качается.

И я целое лето проработала в яслях. Валя родилась в 43-м году, и тогда она меня отправила, чтобы я могла за ней присмотреть получше.

Евгения Павловна (заведующая) читала нам информбюро. Я держу Валю на руках. Нянечки сидят, нянечки — все старухи. Ведь все, кто помоложе, работали в поле. Вообще, все были в поле. Семилетки тоже дома не сидели, уже помогали (кормили животных, выгоняли, загоняли коров, пропалывали грядки, помогали в поле). А у нас в яслях была повариха и нянечка. Я ни разу не перевернула ребенка, их 4 было маленьких, за ними нянечки присматривали. Я только укачивала. Кроватки были связаны между собой, я могла качать одновременно 4 кроватки, а ребята постарше все бегали и спрашивали, когда мы уже пойдем бегать. В обед сотрудников не кормили. Когда ребята засыпали в тихий час, я ходила за хлебом. Мне давали две буханки, пекла для ясель наша женщина деревенская, она их клала в белый мешок, мне казалось это тяжело.

Мамы утром приносили, кто что, я потом детям это выдавала. Этим распоряжалась уже я. Принимала от родителей, на полку ставила, а потом, когда дети начинали реветь, хотели есть, доставала и отдавала каждому свое. У каждого свое: сухарики, картошка, лепешки какие-то. Варфоламеевна, помню, идет, несет три картофелины, у нее было три девочки, в плетеной чашке. А вот Александра была, она уже без отца родилась, он погиб на фронте, сейчас она врач в закамской больнице. Ей в какой-то интересной посудине приносили какую-то стряпню, как сушки, маленькие и желтенькие. В колхозе давали льняное масло, оно, видимо, и придавало желтый цвет этим калачикам. Она заревет, я ей даю. Мне они очень нравились, потому что они желтые, казалось, что они должны быть очень вкусными, так я один раз только лизнула, откусить не посмела.

Дети вот, видимо, знали, что нас не кормят. Но пару раз повар сжалилась надо мной, кормила кашей. Был Коля, у него были штаны на одной бретельке, конечно, самотканые. Как-то он открыл дверь, пришел меня уже звать гулять, а я ем. А он говорит: «Ешь, ешь, я никому не скажу». Ребенку было лет пять. Значит, он знал, что нас не кормят. Мне это очень запомнилось.

Один раз пошла на работу в ясли, мама говорит: «Нечего тебе дать, возьми хоть яйцо, выпьешь». Раньше ведь сырые яйца ели и не боялись ничего. Я его положила в карман. Пришла, дверь открываю, а она не открывается, я навалилась и раздавила яйцо. Мне было не жалко пиджак, что я его запачкала, а было жалко яйцо, что теперь целый день придется быть голодной. Так я и проработала ничего не ела. А уходили ведь работать рано и детей приводили рано. Я уходила, мама ревет, что мне приходится работать. Девчонки-то загорелые все, пропалывают картошку, на свежем воздухе, а я солнца-то не видела в то лето. Все работали: картошку пропалывали, на покос нас брали.

У меня тетя была бригадиром в колхозе. Она постоянно за счет нас выезжала. Встретит на улице, говорит: «Бери Тоню, идите косите в колхоз, все равно также пробегаете». Бегу к Тоне, той не хочется идти. Идем. А ведь женщину какую послать, ей нужно полный трудодень поставить, а нам не обязательно, мы маленькие, особо не понимаем, сказали нужно помочь — идем помогать.

Обязательно делали посылки на фронт. После школы мы ходили на пекарню, резали хлеб на сухари. Девчонки вышивали, шили кисеты, писали письма незнакомым солдатам. Потом как-то газета мне попадалась, какая-то девочка связала перчатки. Там надо провязывать большой и указательный палец, чтобы стрелять солдаты могли в них. И вот девочка написала письмо и положила в варежку, а потом эта посылка попала то ли родственнику, то ли односельчанину. Это писали в газете, а потом, когда нам в школе читали информбюро, это сообщение было. Посылки собирали в школе. Мы писали письма, бывало, даже в классе все вместе, всё отдавали в школу, а они уже отправляли.

Эвакуированных много было у нас. Дети младших классов и дошколята. В основном, ленинградские. Жили в нашей улице. А в нашем классе была Люся Молякова и Люся Бурова. Они сидели вместе. Сзади них сидел Филиппов Витя, он хулиганистый был. Вот они сидят, и вдруг одна из них заревела в голос. Она достала мамину фотографию, стала смотреть. Он у нее схватил фотографию, замял или порвал. Это класс 4 был. Учительница стала ее уговаривать, что это можно поправить. Забрала домой, чтобы наклеить на картонку.

Витя был очень хулиганистый. Как-то стояли мы во дворе школы. У нас был военрук, он уже пришел с войны, потерял там глаз и носил черную повязку. Он нам читал информбюро. Так вот, мы стоим слушаем, а этот Витя взял ледышку (у лошади такие образуются под подковами), кинул и попал Наде в зуб, выбил. Она до сих пор с золотым зубом ходит.

А когда война закончилась, эти дети очень быстро все уехали, их отправили обратно.

Не знаю, как объявили войну, не слышала. Помню только, как отец возвращался с работы, я вижу он идет в конце улицы. Еще люди какие-то. Был уже вечер. Помню, что они так тревожно разговаривали, что-то обсуждали, ничего я тогда не поняла, поняла только, что что-то случилось. Потом уже, дня через два, сказали, что война началась. И быстро на второй-третий день уже по улице люди все ехали, ехали, ехали... Объявили всем призыв в военкомат, военкомат в Частых, вот они все по нашей улице и уходили. Мужики идут, прощаются. И так больше недели, по тракту всё шли и ехали люди.

А у нас отца взяли в сентябре. Картошка еще была не копана. Пришел, сказал маме, мама ревет. Лошадей в колхозе всех разобрали. Остались молодые жеребята и совсем старые лошади.

А потом отец написал письмо, что он в Можге. Мама ходила в Можгу пешком, домой пришла обмороженная. Теплых-то вещей нет. Они ушли с другими женщинами с санками. Настряпала мама пельмени, сухари насушила. Они пришли в Воткинск на станцию, а там можно поездом доехать. В Воткинске на вокзал пришли, а там дети уже из зоны боев лежат рядами, перевязанные. Анна Ивановна (та, что тоже шла в Можгу) подошла, говорит, что это ребята корюшкой заболели. Подошла, спросила у женщины в военной форме. Та так серьезно посмотрела и ничего не ответила. Мама пришли в Можгу, попросились на квартиру. У мамы были пельмени, она их хозяйке отдала, чтобы на мороз положить. Пришли в часть, командир им сказал, что солдаты на учениях и можно посмотреть с горы. Они, говорит, в казармы сейчас побегут и увидите. Мама потом рассказывала, что они все в форме, все одинаковые, но она сразу отца узнала. Он ее увидел, подбежал, показался. Дали им повидаться на другой день. А вот Анна Ивановна своего мужа уже не застала, его уже отправили на фронт. Мама пришла, чтобы сварить пельмени для отца, а та женщина не отдала, сделала вид, что ничего не знает ни про какие пельмени.

Мама работала в лесу зимой. Холодно. Стали надевать мужскую одежду, шапки, телогрейки, а не шали. Мы бегали всегда встречать маму с работы. Я ее как увидела первый раз в мужской шапке, не узнала, приняла ее за мужика. Пилить, колоть дрова-то совсем не удобно в шали.

В каждой семье практически жили эвакуированные. У нас не было, нас было много детей.

Нас-то много было, так что мы успевали и картошку копать. А вот у меня тетя, всегда с фонарем копала, у нее детей меньше, они младше по возрасту, помогать ей так не могли, как мы. В колхоз сдавали самую крупную хорошую. Мама говорила сортировать. Мы сразу в мешки ее складывали, а мама приедет, еще сама потом переберет, чтобы не опозориться, самую лучшую выбирают. Мешков 6-7 потом приедут заберут. Это на фронт. Мы потом чистили картошку, а на пекарне ее сушили в печках.

Мама сторожем работала на пекарне. Но об этом никто не знал, и мы тогда не знали. Она все говорила:«Да, до Настасьи пойду» (так звали пекаря, она была тоже эвакуированная). Мама приходила домой и снова на пекарню уходила. Ей платили тогда 12 рублей. Но никакой крошки хлеба я никогда не видела. У нас уже не было свежего хлеба тогда. 46-й год был бесхлебный. Жили только на пайках.

Отец вернулся. Не знаю, где он служил. Их после Можги угнали куда-то. Привал. У отца был ревматизм, он в больнице лежал. Его взяли в сентябре в 41-м году. Скомандовали: «Встать, идти!» А отец говорит, что не может стоять, его обвинили в симулянтстве. А потом-то начали валенки стягивать, а ноги действительно все опухли, отправили в госпиталь, там он долго был. Потом еще служил в какой-то части, в боях не участвовал. А потом, наверное, в 42-м пришел домой. Я пошла по воду. Было лето. А у нас пришел председатель раненый домой, он все ходил в военной одежде. Домой-то пришла, а он у нас в сенках стоит. Остолбенела, почему он к нам зашел. А поближе-то подошла и разглядела — тятя пришел. Он у меня взял ведра, занес домой».