Орлов
Владимир Вячеславович

Во время войны учился в школе в Кирове. Доктор философских наук, Заслуженный профессор ПГНИУ, заведующий кафедрой философии ПГНИУ. Годы жизни 1932-2019.

«Я учился в Ленинграде, куда приехал из Кирова, где в 30-х годах встретились мои отцовский и материнский роды. Я из Кирова, это очень интересный город. Если Пермь иногда не знают где, то Киров еще провинциальнее. Вот что интересно: когда в 91-м году «пятая колонна» затеяла референдумы о переименовании города, кировчане, абсолютное большинство, проголосовали за сохранение названия города. Меня это впечатлило: что те все переименовали, надо же, имя Ленина убрали. А у нас подавляющее большинство — за сохранение названия. Вот какой-то такой тип достоинства. Кировчане — вообще очень любопытный народ. Ну, над ними посмеивались иногда — «вятичи». Шуточки такие: «Ты кто?» — «Я-то...» — «Ааа, ну знаю, вятич». Говор был такой: ты-то, я-то. Местный исконный говор сразу даже не поймешь. Такая быстрая речь, и слова не очень понятны, не сразу разберешь. Ну, мы-то приехали оттуда, там говор более усредненный, центральный. Но это тоже, конечно, первое время нас, ребятишек, отличало от других-то, но ребята быстро сходятся.

Отец у меня инженер, кончил Горьковский университет. В 30-м году были еще безработные в СССР. Сначала его где-то в Горькове пристроили в администрации, а Горький был центром РСФСР, там находилось правительство. Отец не захотел работать, где его устроили, и уехал в Киров на нормальную работу, на завод Кировский Металлист. Мама кончала университет там же, в Горьком. Да, отец у меня из Казани, а мама из Ярцево, это старинный русский город под Смоленском. Там был огромный текстильный комбинат, сейчас его нет, Россию разорили. Это еще в дореволюционные времена, чуть ли не в 18-м веке сложилась знаменитая ярцевская ткацкая мануфактура. В Советское время очень хорошо работала, а в это время развалили. Как-то я лет 10 назад, 15 даже, заинтересовался, навел справки, а его нет уже, этого комбината.

Отец работал на этом заводе, но он в 42-м году умер. В моем роду были долгоживущие женщины, одна казанская прабабушка дожила до 107 лет. Мужчинам в моем роду не очень везло. Кто от туберкулеза, кто и расстрелян (один дед), кто из тюрьмы не вышел (мой дядя). Ну это издержки того времени. Кто и на фронте погиб. Отец не ушел на фронт, он был болен, у него был туберкулез. Да, и еще в моем роду был распространен туберкулез, многие умирали. Это была распространенная штука такая.

А мама у меня заведовала отделением в КИЭМЕ — Кировском институте эпидемиологии и микробиологии. Сейчас этого института тоже нет. Половина СССР снабжалась ее оспинным дермитом [вакциной от оспы]. Это моя мама готовила, она была врач.

Старший брат на 4 года меня старше, сейчас в Москве, он давно на пенсии. Сестра на 2 года меня младше, в Кирове живет. И младший брат в Москве живет, он меня на 4 года младше, даже, пожалуй, немножко больше. Старший брат мой кончил ЛИЖТ, Институт инженерного железнодорожного транспорта по специальности мосты и тоннели, его отправили на Алтай что-то строить, и вот он строил везде мосты и тоннели. Потом ему предложили поехать в Ирак, он там железные дороги строил, в районе Керкука, где курды живут, он много о них говорил. Потом вернулся, работал во многих местах, объехал полстраны. Последнее, где он работал, это в Туапсе, там мост какой-то строили. На пенсии он уже давно. Сестра пединститут кончала Кировский, в пединституте работала и сейчас работает. Младший брат кончил Авиационный Институт в Москве. По этой части и работает до сих пор в Москве, на заводе, производящем пассажирские самолеты. Вы знаете, наверное, СССР производил 30 процентов самолетов в мире, а сейчас 3-4 штучки в год.

Мне было 9 лет, когда началась война, я учился в 3-м классе. Первый день войны очень помню, можно сказать, как сейчас. Это было солнечное воскресенье, мои родители, двое моих братьев и сестрица (четверо нас было, а сейчас уже так не водится, чтобы четыре ребенка в семье) были в летнем театре в Саду Степана Халдурина, есть в Кирове такой хороший сад на берегу высоком. Не знаю, что там шло, меня не взяли, я тогда болел. Они пришли рано и вот рассказывают: в середине спектакля вышел человек, прекратил спектакль и заявил: началась война. Вот так мы это узнали. Мы, конечно, радио включили. Я слышал что-то, раструб радио от моего дома был далеко, квартала полтора-два. Я слышал звук, такой мощный голос.

Когда война началась, значит, мне 9 лет, старшему брату — 12, сестре — 7 и младшему — 5. Что это за годы, какая жизнь была, Вы, конечно, представить не имели возможности. С чего начиналась война. Интересно, что происходило со школами. В советское время были прекрасные школы построены, четырехэтажные, огромные, светлые. В войну все школьные здания были заняты под госпитали. Помню, мою школу поместили с огромным трудом в двухэтажном доме кирпичном дореволюционном, там даже было что-то вроде третьего этажа немножко, и занимались мы в три смены. Вот свою смену я помню, с 4-х часов дня была. Сдается мне, были смены и где-то с 8-ми, вечерники или что-то в этом роде. Три смены точно были. Во время войны такие вот настроения были: во-первых, озабоченность постоянная, это общее было настроение. Это так и есть. В этом чувстве жила вся страна, ну или почти вся. Озабоченность. Ответственность. Вот это чувство ответственности было. Ну и понятно, я думаю, оптимизм был, что мы победим все равно. Хотя конечно, когда о нападении Германии объявили, помню, мы, подростки, это обсуждали. Конечно, мы не знали, насколько тяжелая будет война, это уж точно.

Ну, вот эти три чувства все время. Конечно, это детям передавалось. Мы все в этом ощущении жили. Затем сообщения из совинформбюро. Да, кстати, в городе везде были на столбах повешены эти раструбы, по которым сообщения из совинформбюро передавали. Вообще-то у нас так было: ждали сообщение совинформбюро, и когда слышали издалека вот этот мощный голос Левитана, мальчишки срывались со двора и мчались туда, через два квартала, послушать. Ближе-то раструба не было. Конечно, ребятня, было много такого подросткового. Конечно, увлечение оружием. Это уж ясно, во время войны... Вот, интересно, в Кирове мощные заводы были, сейчас они тоже скисли.

С фронта везли технику немецкую разрушенную. Мы, мальчишки, знали в городе на какой улице есть огромная свалка. Вот мы туда ходили. Вы не представите, но у меня в доме лежал под кроватью танковый пулемет.

Ручка у него сгорела, деревянка. Он мог стрелять одиночными патронами. Иногда целые патроны находили там, вот в этом развале. Разрушенную технику везли, чтобы переплавлять, это же столько стали. Мы были уже довольно взрослыми, 9 лет, мы уже в войну не играли. Очень большой интерес был к военному делу. Вообще, в школах ввели военное дело. У нас был военрук, я его отлично помню. В 3-ем, 4-ом, 5-ом классах у нас был урок военного дела, мы на него ходили. Винтовку изучали, все основательно. Школьники хорошо к этому привыкали, готовились, что станут совсем взрослыми и будут иметь военную подготовку. Это было связано и с настроением общим. Мобилизационные настроения были у всех. Помню еще во время войны, вот в этом допотопном, но очень уютном таком купеческом домишке, где мы как-то ютились в три смены, у нас занятия по фехтованию были. Рапир, эспадрон, шпага... Вот у нас на рапирах. А под конец войны — бокс. Но это сколько же мне было? 13 лет? Нет, боксом, пожалуй, позже, в 48-м году занялся.

С питанием очень сложно было, конечно. Значит, первый год войны, лето, осень, первая зима, 42-й год. Это был просто голод. Вы знаете, у рабочего был 800 г паек, у инженера — 600 г, у врача тоже, детям давали хлеб, конечно, 400 г, а у взрослых, не подходящих пож те категории, было только 300 г. Карточки первое время очень плохо отоваривались, очень плохо. Было голодно, по-настоящему голодно. Что тогда было? Город жил очень голодно, хотя, конечно, были люди, которые не очень голодали. Вы знаете, что такое лук луговой? Да, сейчас, наверное, не знают. Вот в лугах, особенно, если они относительно влажные, близкие к воде, растет: такие, вот листочки у него очень узенькие, его вырывали целиком, корневище не надо было трогать. Вкус у него был как у лука. Помню, продавали этот лук на рынке. Вот мы за луком этим ходили, за грибами, конечно. Это так выручало. Пошли мы как-то через реку, там мост, тут заречный парк, там в глубине были спиленные сосны. Смотрели и прямо обмерли: под корнем целиком опята. А тут оказалось, что в Кирове не знали опят, считали, что это плохие грибы. Вот мы домой пришли, бабушке рассказали. «Да вы что, это же самый лучший гриб! Мы же там у Смоленска, в Ярцево, за ними далеко ходили с огромной корзиной!» Мы с братом схватили огромную бельевую корзину и помчались туда. А это знаете, какое подспорье? Когда фактически голод. Первый год точно был сильный голод. Потом как-то получше стало.

Интересно, хорошо запомнилось еще вот что. Киров меньше Перми, сейчас он, вроде, до миллионника доходит, не знаю. Вот у нас сколько человек было тогда, тысяч 150-200? Население, основная масса жила примерно как мы. Заводы рабочих своих, инженеров как-то подкармливали, находили пути. Вот что самое интересное, что во время войны сделали: первую голодную зиму, значит, перевалили, и с ранней весны по всей стране провели такую вещь: всем организациям (не знаю, как было, если нет организации, с пенсионерами) выделили за городом земли. Вот маме нашей выделили в КИЭМ, Институте эпидемиологии и микробиологии Кирова, за 12-13 км за городом на север. Выделили большой участок, его разделили.

Свой участок отлично помню. Он был 5, даже 8 метров в ширину, и тут глина, дальше уже больше песку и там чистый песок, так что есть, где картошку сажать... Как-то прошел сильный ливень, и вот, часть участка смыло до нижней твердой подоплеки, там глина твердая была. Вот такую распределенную землю называли... Это не приусадебный участок, усадеб-то не было... Огородом, по-моему, называли. Это здорово помогло всему населению. Ну, нам, четырем тоже. После войны голода не было. Положение все время улучшалось, это я отлично помню. Широкому населению очень здорово помогли эти огороды.

Мы с моим старшим братом и одним его приятелем подрядились на этот киэмовский участок огородов, мы его охраняли. Братец мой со своим приятелем построили из теса избушку, шириной, наверное, побольше этого стола. Там у нас нары были, окошечко, там мы жили. Выдали нам ружье, ну, помню, частенько я с этим ружьем бегал, охранял. А охранять надо было, потому что иногда прямо приходили и выкапывали с неохраняемых участков. Это очень тяжелое дело. Более того, наш вот этот огород, наш земельный участок киэмовский находился рядом с земельным участком 537-го завода. Там на помосте деревянном высотой метров пять стоял пулемет. Конечно, по людям не стреляли, но в воздух, так, чтобы попугать. Вот так было дело. На ночь дорога к этому участку шла мимо завода, здесь общежитие, такие полуземлянки там много людей жили. Мне очень запомнилось: у одной такой землянки вода идет, ручей подстроен так, чтобы текло хорошо, и вот мужчина моет ком картофельных очистков. Очевидно, наголодавшись здорово. Но на заводах подкармливали, это я хорошо знаю. Знаете, кто в городе хорошо жил? Вот рядом с моим кварталом, был дом молочницы. С ее сыном я в одном классе учился. Он такой своеобразный парень был, там мы в школе все время дрались, ну, мне время от времени как-то и доставалось отчасти. Но потом я занялся боксом, от меня все отлетели, отошли. Так вот семья молочницы жила хорошо, это запомнилось.

Еще одна штука запомнилась. Как идти к нашей школе, такое место раскопано там, что-то не достроили. Так я в школу иду и смотрю, на дне этого развала лежит булочка, надкусанная, серая. Кто-то отгрыз и бросил. Такие люди были. Желание ее взять было огромным. Не позволило знаете что? Вот это война тоже воспитывает. Достоинство. Война это воспитывала...

Еще вот как жила деревня. По сравнению с нами деревня, что бы не говорили о коллективизации и прочем, жила шикарно, они хорошо питались. Все годы, но в основном в начале войны, в деревню ездили обменивать вещи на хлеб. Вот я запомнил это, потому что одна торговля у меня на глазах состоялась. За мужской костюм давали два с половиной пуда муки, а требовали три с половиной пуда муки. Тогда обмен, помнится, не состоялся. Очень сильно жалели. Потому что во время войны два с половиной пуда муки — это ооо... Но правда, и костюмы дорого стоили, в деревне же ничего нет. Вот такие воспоминания о войне. День победы, конечно, помню. Тоже солнечный день был. Но вы знаете, больше запомнился день нападения на нас. Это был сильный удар. А день победы мы уже как-то ждали. Как-то отмечали, конечно, не помню точно. Но представьте себе, день начала войны врезался как-то больше. Потому что вообще вот такие трагические вещи врезаются больше, чем радостные. Не замечали такого? Так и у нас было.

В военные годы к нам эвакуировали крупные заводы с запада. Кстати, всей этой политикой мобилизации населения оккупированных стран и, по-моему, перевозом заводов занимался мой двоюродный дядя. Ему было во время войны 41 год. Работа у них была кошмарная. Он был заместитель Председателя правительства РСФСР.

До войны моя мама была у них как-то в гостях в Москве. Рассказывала, как они до войны жили, из довольно высшего звена в управлении. Это кошмар. Рабочий день у командующих наших подстроили под Сталина. У Сталина рабочий день начинался, по-моему, часов в 10 дня, но он работал до 3-х часов ночи. И все вот эти управляющие организации, по крайней мере, мой дядя, работали до 3-х ночи. Они выезжали на работу не по-сталински, раньше, приезжали домой, там обедали, и снова уезжали. Дома их практически не видели. Вот в таком темпе жила советская верхушка. Поэтому когда, извините, всякая сволочь или просто люди наивные что-то говорят, вот верхушка, там прочее, они просто не знают, как по-настоящему жили.

Так вот, организацией перевозки вот этих сотен тысяч населения, нескольких миллионов, мобилизированных из оккупированных территорий, мой дядя занимался. Ну, он и прожил-то, в 44 года он умер. Кстати, у его могилы я был, он в кремлевской стене похоронен. Я там давно не был, с 30-х годов. Значит, во время войны приехали эвакуированные заводы, надо рабочих-то расселять, и предложили уплотняться. У нас было две комнаты: одна довольно большая, больше 20 метров, в другой комнате отец больной жил. Вот там отгородили шкафами место. И у нас жил из Подмосковья рабочий с завода эвакуированного. Многие были так расселены, а потом им нашли место, и больше у нас их не было. Как же называли отселенных? Это были такие братилищные селения.

Конечно, приходили раненые, много их было. Я говорю, что все основные школы, сколько я помню, все стали госпиталями. Раненым создавали условия получше, подкармливали, в центре была столовая для раненых, это отлично помню. А эти раненые приходили разные, у некоторых нервы все измотаны, понятно. На моих глазах один раненый на костылях ударил по голове врача. Вот такие казусы были. А врач, я его знал, очень такой заслуженный.

Мне однажды повезло, мне мой тот, кто у нас жил, дал талончик, говорит: «Иди-ка, мне некогда, иди сходи пообедай, чтоб не пропадало». В эту столовую я пришел, дождался очереди, дождался место, сел на это место. Вдруг один мужик подходит, стул из-под меня выдирает, сам садится. Это произвело на меня впечатление. Вообще люди разные были, некоторые не лучшие качества проявляли. Проблемы столовых — это особая вещь. Значит, все время войны в стране существовали коммерческие столовые. Коммерческая — значит, там платишь дороже, чем в столовой некоммерческой. Но дело было даже не в ценах, а в том, как выстоять очередь. Я помню, что я стоял часа по 3–3,5 часа. Очередь надо было как-то соблюдать, приходил человек или группа людей и открывали запись. Писали химическим карандашом сюда [показывает ладонь], некоторые сюда писали, некоторые сюда. А когда приходили раненые, их в очередь ставили через десять человек, такая демократия.

Были люди, которые лезли без очереди, это тоже своеобразный тип. Помню одного парня, ему было 15–16 лет, он притворялся больным, припадочным. И если его не пустят без очереди, он изображал припадок. Вот такие были. Помнится, в военное время мы читали много русской литературы: Щедрин и прочие. И зарубежную, конечно, все это было. У нас были замечательные библиотеки, так что мы хорошо были обеспечены. В Кирове была публичная библиотека имени Герцена. Кстати, ее открыл сам Герцен. И улица называлась Герцена, он жил в ссылке на одной из этих улиц.

Был детский отдел, но я записался во взрослый отдел. При нем был построен очень хороший зал: огромные окна, столы дубовые, каждый с эти два стола длиной.

Помню, сижу, читаю, один солдат сидит, кому-то надо было карандаш очинить. «Бритвы нет? Мне, по-моему, надо», — говорю. Он из сапога и достает мне нож: «Чини» [смеется].

Меня давно интересовала фундаменталистика, глобальные проблемы. С философией получилось так: в советское время была такая хорошая вещь — вечерний университет марксизма-ленинизма. Он был сначала трехлетний, потом двухлетний или наоборот. Вот мама у меня ходила в такой университет. Занятия проходили в библиотеке имени Герцена, в этом самом знаменитом зале. Кто лекции читал по марксизму, я хорошо запомнил — Сметанин, очень интересный человек, мне казалось, что он философ, у него были глубокие морщины. Я маме сказал, как он смотрится, мне она сказала, просто у него тип лица такой. Я потом с ним познакомился.

Люди работали целый день, время достаточно нелегкое было, но интеллигенция с удовольствием шла заниматься. Маме давали литературу, я тоже взялся за это. В 9-м классе я смог бы сдать экзамен за обычный институт. Я так пошел в пединститут знаменитый кировский, потерся там, хотел узнать где можно сдать экзамен. Мне сказали — спросите профессора такого, забыл фамилию. Я пошел к нему. Он поговорил со мной, но я уже не помню, что он мне говорил об экзамене. Я тогда решил, что сдавать философию надо вместе с курсом истории партии, а я его не очень хорошо знал, и не пошел. Когда я приехал на философский факультет, я был уже немало подготовлен.

Какое событие было самым счастливым в жизни? Сложный вопрос. Многое было. День Победы, конечно, но это ведь у всех такой день был. У меня довольно много было таких дней. Ну вот я выиграл северную зону по боксу, очень примечательный для меня день. 47-й год. Сколько мне было? Пятнадцать. Я там подделал документы, свои годы на два увеличил. Если бы я сказал, что мне пятнадцать, меня бы не взяли на соревнования юношеские. Я выиграл.

Насчет северной зоны могу один анекдот рассказать. Северная зона это одиннадцать областей: Ленинградская, Кировская, Пермская и др. Немного приехало боксеров, я помню, работал с вологодским и еще с каким-то, соревнования я выиграл. Значит, у меня есть дача на берегу Волги с 80-х годов. Там привязались как-то ко мне две шестерки. Ну парни идут, с водкой, значит, и словно бутылкой хотят по башке ударить, но боятся. Идут и идут. Но мне это надоело, я остановился и говорю: «Слушайте, ребята. Я не стану вас бить. Но имейте в виду — я чемпион северной зоны по боксу». Господи, парень этот стоит, шея длинная, подбородок торчит, я же его живо сверну в сторону. Так они что, прямо оживились: «Где сидел?» Зона. Я уж не стал им пояснять [смеется]. И отошли уважительно.»