Панова
Нина Андреевна

Ветеран труда. В 15 лет начала работать на швейной фабрике, за несколько месяцев прошла всю фабрику, начиная от массового цеха до модельных изделий. В 16 лет пошла работать на завод.

«В детстве мы в Красных казармах жили. У меня отец-отчим был, а мама работала там сначала поваром, потом телефонисткой. А потом серпуховская база приехала к нам и сделала ремонтный цех. Мама туда перешла. Там такая тяжёлая работа была! Поезд привезёт с фронта сломанное всё оружие, они ремонтируют и тут же всё грузят отремонтированное, а то, что привезли, опять делают. Мама молодая умерла, 32-х лет. Это в 45-ом году было, но день Победы она застала. Она в тяжёлом состоянии была: отец погиб, дак что тут.... И она в 45-ом году в октябре месяце умерла.

Я осталась, а братик с 38-го года, маленький. А везде свои семьи большие, не было куда нас девать, так приехала от отца сестра, тётка наша, забрала.... Это было, когда ему уже 11 лет было. До этого я воспитывала его. А в 46-ом я уже на работу пошла.

День начала войны помню. Как война началась, всё... магазины стали разбирать, мама на работе, отец тоже, и, в общем, покупать некому было.... Мы жили на Белинского, в Красных казармах, потом на Белинского, 31. Почему-то назвали квартал так. Тут на углу магазинчик, как-то раз я давай смотреть, где у нас деньги. Ну я знала, вообще-то, где. С братом пошли за хлебом, очередь большая, целый квартал. Чёрный уже привозили так, по буханке давали. Мы с ним по две буханки брали. Потом его оставлю в очереди, снова бегу, отнесу. Набрала. У нас был дом-то на 8 квартир, по-старому ещё строенный. В коридоре сени и чулан. Там, в чулане, значит, полки были. Вот эти полки мы все хлебом заставили.

Мама пришла с работы, поздно вечером, ночью уже пришла... Говорит: «Магазины все закрытые, с собой-то ничего нет. Я ничего не купила». Я заплакала, и Витя тоже, мы же все деньги истратили на хлеб, а она не знала. Она говорит: «Да у меня есть деньги ещё». Так обрадовалась, что купили хлеба. Ну, говорит, сейчас, хлеб будем сушить на первое время.

Сушили его потом, конечно. Русская печка была, кухня была и комната большая. Комната, метров 20, наверное, была.

Дом наш уже не сохранился. Он стоял, где корпус-то был от завода. Его снесли, когда завод начали строить. Ну а я там уже не жила, когда сносили. Меня тётка одна взяла, ну, своя. Вот я жила у них, дядя-то был на фронте ещё. Ну вот с фронта пришёл в 46-ом году. И я пошла работать.

Брат потом вернулся в 48-ом, что ли. Я его воспитывала, потом в армии был, женился, да в армию пошёл.

Когда мне было 5 лет, по-моему, или 7. Стали к нам коз с парашютами спускать! Был праздник авиационный, мама в самолёт села, а меня не пустили, маленькая ещё. А мама целых 15 минут каталась! Маленькие тогда самолёты были. А потом вот коз стали спускать, праздник. И я пошла смотреть на коз, куда они приземляются. И заблудилась. Кажется, близко, а на самом-то деле далеко ведь. Я иду, реву. Потом вышла на дорогу. Дорога. Смотрю, танки стоят, город закрытый был, военный, ведь. И иду по дороге ору: «Мама!» Идут два солдата, они меня тоже искали. Нашли. Взяли меня на руки, отнесли маме, она очень обрадовалась.

Я же дикая была. Друзья у меня были, Вовка был друг маленький. Жили в нашем доме, а потом, значит, им дали жильё в военных домах. И я ушла к ним, и мать Володи говорит: «Ты отпросилась?», я говорю: «Да». Приврала. Она меня оставила ночевать. Я осталась. Мама меня везде искала, в милицию ходила. Лет семь было.

Училась я в 22-ой школе. Она смешанная была. Два года я училась там, потом её под госпиталь сделали. И мы учились где попало: в училище, в 35-ом вроде. То у студентов в общежитии, то ещё где, везде учились. Потом приехала бабушка мамина, тётя, двоюродная. Приехала и говорит: «Дак давай мне её, школа у нас рядом. В деревню». И я полгода жила там, в деревне. Мама приехала, посмотрела. Я в 4-ом классе училась. Но сидели у нас 2-ой и 4-ый класс сразу. Учительница учит два класса сразу. «Нет, я её заберу», — говорит мама. И забрала меня. И уже устроила в 42-ую школу. Пока лето прошло, и 42-ую школу под госпиталь отдали, а нас по магазинам. Ну тут уж пришлось, в магазине училась.

Это на Чкалова было. Тут школа английская, да, она была... потом разделили: мужская, женская. Значит, там были ребята учились, была 12-ая школа. А мы, девчонки — в магазине учились. Не знаю, интересно ли нам было учиться. Как все учились, так и мы учились.

А город тёмный был весь... электричества не было во время войны. Темнота такая, маленькую лампочку... фитилёк один... так и учились с таким фитильком. Писали чернилами и пером, как Пушкин.

Лёгкого в этом ничего не было. Хлеба давали нам на завтрак малюсенький кусочек. Песком сахарным посыпали. Такой завтрак был школьный. Обеда не было.

Дома — хлеба 400 грамм. А с 12-ти лет 300 грамм мне оставили. Ну я и пошла работать. В швейную сначала, а потом на завод. Мама мне говорила: «Только не в завод». А я с 42-го года проработала в заводе Свердлова. Работала на станке, шлифовщицей.

Пришла маленькая, худая, ничего не могу, выучилась, а не могу работать. Мне поставили два трапа. Опять не могу нажать ничего. Патрон не разжимается у меня. Сил нету. Принёс бригадир петлю, повесил на ручку: «Вот, вставай, давай, ногой». Ногой встану, патрон разожму и стою с деталью, двумя руками суну, потом, значит, тихонько ногу уберу, патрон зажму и опять... вот так работала. Потом стала расти, дак, стали убирать, силы больше стало.

Кормить на заводе не кормили, потому что надо было в училище идти, а я сразу на работу пришла. Меня не кормили, а вот кто училище закончил — кормили в обед. В 48-ом году карточки отменили, так стали кормить.

В войну воздушная тревога была один раз. Магазин у нас был на Окуловской площади, от Красных казарм военный. Туда шла в магазин, и на гору поднялась. Поднимаюсь на гору, поднялась — самолёты залетали, я думаю: а кто знает, то ли наши, то ли не наши. Я как заревела, как закричала: «Мама!»

Мы много дежурили. Ну, я-то не дежурила, я-то небольшая была. А вот сводная сестра-то была, у которой-то я жила. Она вот с завода приходила, тоже гравировщиком работала, придёт и сразу туда на крышу дежурить. На каждом доме дежурили, да не один человек — несколько, и каждую ночь до рассвета. А с утра на работу.

Потом работала дальше...

В день Победы наша машина от Красных казарм пошла, у Оперного театра пускали ракеты. И мама-то уже не могла ходить, а подружка её взяла меня с собой, и мы на машине приехали, на грузовой, тогда легковых не было. Приехали и стоим у машины, и который привёз нас шофёр тоже стоит. Как это сигнал-то дали стрельнуть, а он, оказывается тоже стрелял. Каак бахнул!! Возле меня... я так и присела, как закричу! Меня в кабину, и я сидела в кабине закрытая. Так смотрела. Ой, как красиво было. Очень.

Салют около Оперного был, в Горьковском саду было, потом ещё где-то. В общем, город весь праздновал, очень красиво.

Потом мама, когда с тяжёлым-то состоянием была, лежала в больнице. А потом её вообще в коридор выбросили. Уже понятно, что просто умрёт. Я пришла из школы к ней. Она: «Нина», я смотрю, она в коридоре. Батюшки, побежала в Красные казармы, к начальнику там. Говорю: «Дайте мне маму увезти домой, дайте лошадь и солдат». Дали двух ребят, лошадь, значит, запряжённую. Приехали, забрали её, увезли к тётке, я там уже училась. Там месяц ещё лежала дома.

После войны начали перестраивать предприятия. У нас завод перестраивался. Карточная система до 48-го года была. По 12 часов все работали, полчаса обед. У кого что было, так ели, а у кого не было... Мне тётя дала немножко капусты в банке, а зима была. Пока я работала, она застыла. И нечего было есть. Так и без обеда работала. А мастер был у ребят, которые училище закончили. Он увидел, что я стучу зубами, потому что не отапливался завод-то, было холодно. Работали в пальто. Он увидел, что я без обеда, подошёл ко мне и говорит: «Поработай пару часов ещё, в семь часов откроют столовую, я тебе талон даю, придёшь в столовую, поешь». Два часа поработала, сходила в столовую, там что, мукой приправлено... суп, одно что и всё. Тарелку съела и домой. Дома сто грамм меня ждало хлеба.

Ну что, дядя был мужчина ведь, высокий такой, есть ему надо было много ведь. Получали мы мало.... Тётка не работала почему-то, рассчиталась сразу, она раньше не работала тоже. А то бы 600 грамм получала. 700 грамм я получала, да 400 грамм дядя получал и 400 грамм Нина, её тоже Нина звали, сестрёнку. Кило пятьсот получали. Половину хлеба возьмёшь, половина дяде. А половина ещё на половину Нине. Она маленькая была ещё, она тоже с 37-го года была. А эту половинку нам с тёткой как раз по 100 грамм. И больше ничего, самовар вскипятим, накрошим крошек, посолим. Вот это у нас, вот, такой суп был. Съешь и всё.

Я кормила семью, они считали, что я у них живу и так плачу. Жила у них, потом уходила. К дяде там, двоюродному, дяде маминому. Потом у них ещё вторая родилась, Татьяна. Она сломала ключицу, упала с кровати. Вот я шла мимо, а они меня звали. Ревут все, она орёт по всю матушку. И говорят, ходили в больницу и сказали, рентген надо делать. А рентген через 10 дней, я говорю: «С ума сошли. Через 10 дней у неё ключица-то срастётся, будет кривая». Я её схватила, побежала на Ленина 41. А ведь тогда пешком всё бегали. Один трамвай ходил, шестёрка, и всё. А мы на Комсомольском жили... Я с ней побежала, прибежала, там Ленина 41, детская городская была больница. Сразу, ну, за деньги, сделали ей рентген, надели ей кольцо. И пошли, и сразу она перестала плакать. Поставили на место, перестало болеть.

И они опять меня оставили у себя. Я у них немного ещё пожила, Витю привезли, приехал Витя. Без ничего. Приехал, рубашка такая выцвела вся, выгорела. Штанишки ситцевые тоже выгорели все. В таких сапогах рваных, в таких... на помойке нашли, наверное. Носить-то их нельзя было.

Я побежала в магазин искать что-нибудь ему. Денег-то тоже не очень-то было. В спортивный магазин пришла, а там как раз детский отдел есть и на него костюм спортивный. Так обрадовалась, купила костюм ему. Тапочки купила, «прорезиновки» тогда назывались. Пришла, он сидит, голову повесил. Тётка его вымыла, всё с него сняла, всё сожгла, потому что невозможно было. А сапоги выбросила. Он сидит, у него надеть нечего. Сидит в дядеколиных трусах, в дядеколиной рубашке. Сидит... как вот сейчас вот помню... увидел у меня костюм. «Ой!», — какие у него были глаза! Счастья было сколько!...

Он учиться пошёл, потом я его в училище устроила. Училище закончил хорошо, на 4-ый разряд. А паспорта нет. Я директору говорю: «Примите его, ну некуда мне его и так... жить нам негде». И он взял на год раньше. Закончили все ученики, пошли по работам, а его без паспорта всё же приняли.

А паспорт не сделать, мы же без прописки жили. Вернее, я-то паспорт-то получила, я-то с пропиской, а он без прописки. И ему паспорта никто не дал бы. Говорю: «Поезжай обратно к тётке, там получай». И он туда поехал. А она его оставила у себя, специалист ведь приехал, хорошо одетый. Я написала ему письмо, говорю: «Если ты останешься — я тебе не сестра». Что это такое? Столько я на него сил потратила, сделала человеком, а он на тебе. Он тут же приехал. Приехал, а жить-то негде. Устроился к тётке маминой, уговорила её. У неё комнатка была метров 12-13. Тоже двое детей, некуда было. Я говорю: «Ну, как-нибудь на полу или как», привезла сундук свой, пусть тут спит. Он там жил, а я где попало жила. Сегодня у одной тётки, у другой, у знакомых, у подружки. Так вот без квартиры два года. Потом я уехала на целинные земли на уборку. Приезжаю, мне дали общежитие, комнату на троих. Я перешла в общежитие жить. Тогда уже своё место, как говорится, своя постель. Там чуть-чуть было тяжело. Через три месяца я вышла замуж: муж мой будущий, Володя, я его устраивала тоже в общежитие, я как раз была комсоргом. И он рядом оказался со мной. Мужское-женское общежития рядом были, бараки деревянные.

Как закончилась война, дак, видимо, переделали уже самолёты, другие стали делать, завод не работал. И в Казань, и везде отправляли наших рабочих на работу. А я с братом была, меня оставили. Тут где попало работала: на лесозаводе и в Мулянке, и потом в колхоз отправляли, везде... Приехала, заболела, месяц в больнице лежала, потом вышла. В какой-то цех меня, я даже сейчас не помню, в какой-то цех направили, пришла — там 10 штук дадут деталей, пока новое всё, делай. И всё — и ни денег, ни товара. Вот так ходила, пошла, всё, думаю, рассчитаюсь, куда-нибудь на другое место устроиться. Пришла в отдел кадров, а мне говорят: «Дак ты нашла работу?» Я говорю: «Нет». — «Дак куда пойдёшь?» — Я говорю: «Не знаю, буду искать». — Говорят: «Может, поработаешь в кухне?». Фабрика-кухня у нас была ещё. Я говорю: «Ну ладно, поработаю». Буфетчицей работала 2,5 года. Потом пошла на станок опять.

С работы буфетчицы я сама просилась-просилась, кое-как отпустили. 300 рублей оклад был, очень мало, а мы же вдвоём. Мне просто было невозможно.

Рассчиталась. Перешла на станок, значит, на пяти станках работала девять с половиной лет. А десять лет надо было для стажа, а я, что-то не знаю, позвали меня в бухгалтерию, так пошла в бухгалтерию работать. Ну мне врачи вообще запрещали давно уже на станок идти, раз больная уже стала.

Но хоть и больная, но в 57-ом году вышла замуж, дочь родила. Брат ещё у меня жил, женился на Нине, плохо они жили. Витю в армию взяли, а Нина одна была, получала мало. Всё у нас и жили.

Я отработала и ушла, раз врачи уже запретили мне на станке работать. Я работала десять лет, ровно десять лет отработала. Позвонили: «У тебя 9,5 лет, полгода, может, быть где-нибудь отработаешь?» Думаю как, я давно уже не работала на станке, дак думаю, наверное, можно. Пошла.

Пришла. Поработала, меня не отпускали до того, что я уже упала. Поднимала массу, поднимала таз, так и упала, с тазом вместе. Ой, ужас. Потом на больничном была больше месяца. А начальник не отпускает: «Я укомплектовал участок, всё, и никуда не пойдёшь, будешь работать». Работать так работать. Сижу, значит, вручную работаю. Делаю. Приходит инженер по безопасности, садится со мной рядом, здравствуйте, здравствуйте. «Врачи запретили тебе на станке работать. Ну и как ты продолжаешь?» Я говорю: «Не знаю, меня начальник цеха не отпускает». Он говорит: «Расскажи, что ты». Я рассказала: «Я просилась уйти, у меня тут приходили из конструкторского бюро, приходила женщина, чертежи менять. Говорит, что им нужна заведующая архивом, чтобы я к ним шла. Я согласилась, ну и хотела перейти, а меня начальник цеха не отпускает». Ну он ничего не сказал, на другой день я прихожу на работу, говорят: «Вы тут не работаете, вас перевели на 10 участок».

Я говорю: «Как так перевели? Я в конструкторское собралась, там меня ждут». А они там уже переменили мнение. Начальник цеха вредный такой был, назло мне, наверное, сделал. Перевёл оттуда в конструкторское, а меня туда. И та, которая вторым работала архивариусом, её старшим сделали, а меня младшим. Значит, зарплата была маленькая. Она говорит: «Я скоро уйду, буду на бухгалтера учиться, и ты будешь старшей». Так и случилось, что я старшей была. Да одна работала, долго одна работала. Потом дали мне работницу. Потом у неё ребёнок родился. С ребёнком стала, на больничном, потом второго родила, не выходя на работу. Говорит: «Ты останься до меня, пока я не вышла». Третьего родила. А у меня ребята приезжают, приехали уже. Двое тоже: Женя и Света. Маленькие были, Светику всего годик был. Я говорю: «Нет, я ждать не буду», — и рассчиталась. Так можно было работать, вообще-то, работа хорошая так была. Ну, в конструкторское сходишь, чертежи вот получишь, разнесёшь по рабочим.

Работы было много, всё вручную делали, пером писали. Документы таскали пачками. Зарплаты маленькие.

Счастливых моментов было не так много».