Паршакова
Мария Алексеевна

Во время войны работала в тылу. После войны 24 года отработала на заводе КБМаш (НПО «Искра»).

«До войны я пошла работать на ферму, мне было 12 лет, телятницей 2 года работала, телят поила, потом стала молоко возить с фермы на маслозавод и возила заодно почту. Я только благодаря телятам и прожила тогда. Я не доучилась шесть классов, и надо было зарабатывать. Телятам сделаешь молоко, а потом овсяную муку просеешь и наболтаешь, сначала пол-литра сама выпью — потом телят пою. А телята на выгуле все лягут, но один обязательно стоит. Как только он ляжет — другой встаёт, это уже у них так заведено, как сторож. А потом еду как-то с молоком, попадает мне на встречу председатель сельсовета колхоза, говорит: «Марийка! Война началась!» Ну ладно, война. Потом молоко пропустили, в сельсовет заехали, нам вручили мобилизованные листки, мы уже были военнообязанные, но всё равно на нас бронь директор наложил.

Я всегда возила газеты трактористам, они со мной дурили, я молодая была, и они молодые. Всегда меня обмазывали, а тут я приехала — стоят, не дурят, не говорят со мной, я вижу — у всех слёзы на глазах. Меня бригадир с телеги сдёрнул, за руку взял, обвёл меня вкруговую вокруг трактора, по открылке хлопнул, вот, говорит, Марийка, ты нас всех свозишь, тебя обязательно посадят на трактор (я только заметила — номер 20), вот я тебя на этот трактор благословляю. И точно, через три дня никого уже трактористов не было. Трактора разобраны. Ну что, приехала, директор МТС начал собирать кого, одна вот лет 5–6 работала трактористом, её поставили бригадиром, меня посадили на трактор, ничего не понимаю, ни одну деталь. Мне скажут: «Дай магистраль», а которую — я ничего не знаю. Ну как-то собрали мы трактора, со мной Ирина поездила дня два, наверное, и я рисовала всё в тетрадку — карбюратор, регулятор, для чего он служит, всё разрисовывала, и прямо дня за три-за четыре уже усвоила. Война была четыре года, и вот я все четыре года и после войны — всё работала, всё-то 10 лет, с 16-ти лет.

В 50-м году уехала из дому, приехала — устроилась на железную дорогу. Жила на железной дороге, «ДорПутРем», вот документов у меня никаких не было, но туда приняли. Жили в вагонах, десять лет отработала в вагонах. А потом уже вышла замуж и 24 года отработала вот здесь, в заводе, на КВМаш. Тогда КВМаш был, а сейчас «Искра». В 78-м году ушла на пенсию.

Мамы у нас не было, мама у нас рано умерла, когда мне было 8 лет, остался папа, он болел долго. Старшая сестра осталась у нас в городе, один брат, когда ему было 14, тоже уехал к ней в город, одна сестра дома замужем была, а когда муж погиб, то она перешла обратно к нам, вот мы жили, и брат Серёжка тоже пошёл работать, как пять классов закончил. Он сидел у телефона в ЛесПромХоз, раньше телефоны-то на стенке были, деревянные, крутили их. Вызовут, надо механика — он сбегает за механиком, надо директора пекарни — он бежит туда, надо продавца — он туда, он бойкий был, ему было 13 лет. А потом папа поправился, пошёл работать кузнецом, работал всю войну. Шестеро нас было, маленькая умерла, старшая сестра в городе жила, вторая была замужем в своей деревне, я на ферме работала, один брат здесь в ЛесПромХозе работал, вот Серёжка, другой брат — Коля — на войне был, вот рядом с мужем моим [показывает на фотографии на шкафу].

Я один год (одну зиму) училась в МТС, а две зимы училась в Очёре, я уже была механизатор широкого профиля, у меня в удостоверении так и написано, потеряла где-то его. И вот у меня там так написано, потому что я могла уже на ЧТЗ, на ХТЗ, на комбайне, на машине, везде могла работать, я не отказывалась — куда послали, туда и идёшь. У нас всё девки молоденькие были, ни одного мужчины не было, запаха мужского даже не было. Что было характерно, у нас никто никогда на работу не опоздал, никто прогул не сделал, выговора не получил — настолько все были аккуратные. Никто не болел никогда, все были здоровые. А жили мы тогда — вот в какой бригаде мы работаем, в такой и живём, там нас к какой-нибудь хозяйке прикрепят — она хлеб пекёт, суп варит нам, принесёт обед в поле нам, вот тут и жили мы, домой никто мы никогда не уходили, дома мы ни сколько не жили. А дом — деревня Митёнки, а зимой мы всё на ремонте, МТС был 25 км от поля, мы всё ходили пешком туда. Трактор сломается, время ещё, скажем, двенадцать, вот ты деталь возьмёшь сломанную и пешком туда дуешь, чтобы только достать у кладовщика, и обратно пешком. 50 км получалось. Деталь поставишь и снова пашешь. Трактористов не хватало, приходилось по одному пахать-то.

Вот я когда была бригадиром — я мало была бригадиром, всё равно всю дорогу приходилось садиться за трактор и пахать. Работали здорово, сутками. Я помню как-то целую неделю пахала, день и ночь, день и ночь, потом Троица настала, а у нас там хозяйка делала брагу. Ну вот я пришла с ночи к ней на квартиру, а к нам тогда болгаров послали, болгары были бригадирами, трактористами, мы двое только девчонки были. Вот я пришла на квартиру, немножко-то браги выпила, а у бригадира пришли сестра и жена. А там сломался один трактор, и бригадир пошёл, и говорит: «Ты, Марийка, накорми их». Я помню, хлеб принесла им, чайник взяла — думаю, брагу налью да принесу им. Ушла, тут топчан в сенях стоял, я на топчан села и уснула, они меня будили-будили — не могли разбудить. Эти пришли с поля-то, Васька мне рассказывал: «Мария, я тебя вот так вот взял на руки, ты как вот мёртвая, только дышишь, вот сколько я держал — хоть что с тобой делай, ты даже голову повесила». Проснулась я в четыре часа, сижу такая свежая, выспалась. Вот целую неделю работала, день и ночь. А что делать!

Я вот у племянницы дочери рассказывала, она мне говорит: «Дураки вы были — так работали!

Вы были безграмотны, вы не понимали, не знали никаких правил, никакого постановления», я говорю, мы знали, но один был закон для всех: не хочешь работать — тебя на десять лет посадят даже безо всякого стыда.

Попробуй, трактор будет стоять, пусть я буду спать — сразу ведь приедут, за нами по пять человек ходили всяких уполномоченных. Хлеб, хлеб, хлеб, хлеб только надо, вот жнёшь, бывало, на комбайне, жрать нельзя, комбайн отцепляешь, а где-то уже нажали, надо скирду молотить...о том, чтобы поспать — об этом даже не думали.

После войны уже стало послабже: вот к нам болгары-то приехали, то у нас трактористы были полностью, мы тогда уже по сменам работали. Да, мы были послушные, мы слушались. А болгары — это вот Сталин их откуда-то, крымские болгары назывались, оттуда полностью семьями, парни молодые, дети, женщины, он [Сталин] их выселил, так вот они работали у нас в отряде многие.

С армии пришёл у нас Илья без ноги, и вот мы с ним в МТС поехали и договорились, чтобы он был бригадиром, а я уж на трактор сяду. Он не мог на тракторе-то работать, а работать надо — семья у него, а ноги нет одной по колено. Мы уже к этому привыкли, мы знали только, что надо работать. У нас из деревни взяли 16 человек, вернулись домой только двое, инвалидами.

Ну вот брат у меня в Ленинграде жил, туда и приехал обратно. Война началась — он работал в заводе, в Мотовилихе. Он вот говорил, в каком цехе, да я забыла, я там ведь тоже работала. Вот война началась — его взяли и отправили в Камышлов, город Свердловской области. Вот он там шесть месяцев проучился, выучился, был командир пехоты. Он всегда вспоминал, что служил у Шумилова. До 46 года он служил, муж у меня тоже домой в 46-м пришёл. А потом он в 46-м пришёл, сюда не поехал, в Германии он долго жил, у него жена была ленинградской, она тоже участник войны, и он до конца своей жизни жил в Ленинграде, в сторону Петергофа, у него там свой дом был. А Серёжке когда исполнилось 16 уже, он в город уехал, и его здесь зарезало поездом, в 40-м году ещё. Мы остались с папой вдвоём. Ну а потом папина мать обгорела в своей деревне — она к нам пришла, а у сестры-то, которая в городе жила, муж погиб, и она с ребёнком пришла к нам. Вот мы жили: папа, бабушка (мы её мамой звали), сестра, я.

У каждой машины, как у человека, свой характер. Которая машина любит заводиться с полуоборота, а которую надо крутить. Вот мою машину, где я работала, надо было крутить, но я заводила её с пол-оборота, она меня боялась, я сильная была, и если она даже сдаёт, то я могу даже удержать её. Молодые были, сильные, мы вот как-то привыкли, что надо работать.

Ну вот и отдыхали иногда немножко, вот когда колхозный праздник, в 45-м году нам вот дали медали — это самая дорогая медаль моя, «За доблестный труд». 7 ноября на колхозный праздник мы все пришли с медалями, гордились, что заработали. А потом уже на заводе вторую дали, и остальные все тоже на заводе. Праздники вот 9 мая. К Октябрьской, вот, хлеб уже уберём, хлеба нет, мы спокойно гуляем, мы целую неделю гуляем, особенно трактористы. Женщины-то семейные ходят коров кормить, за ребятами надо там ухаживать, а мы целую неделю гуляем, от души уж нагуляемся. У Ирины, помню, дом большой был, со всего колхоза люди были, а сени длинные, вдоль, и только два столба. И мы вот так пляшем, а сени ходят и ходят, так Ирина нам: «Девки! Переломятся у нас подмоги, потише, девки» — да какой уж там «потише!»

И вот мы нагуляемся всю неделю — и на ремонт. А семейные которые женщины — их на ремонт не посылают, а мы ремонтировали им трактора. Да ремонтировали-то это что — это сшито из досок, где-то печка там в углу, и ты в варежках, холодно. Весной, помню, возвращались на квартиру, а там речка, берега полные. Мы подошли к речке-то, а помосты там ненадёжные. Все девки-парни переходят туда, а я боюсь, я как курица на другом береге прыгаю, двое вернулись, меня за руки взяли. И вы уж извините, но штанов-то у нас не было, а юбки портяные. И вот в речку они меня затащили, у меня юбка вся поднялась, и помню — льдины по животу так. Так вот мы убежали, а утром идём — мост уж снесло. В общем, эти десять лет, день и ночь мы были под открытым небом. В лаптях, обуви не было, одежды не было, и вот только папа мне выменяет на картошку — только вот и приоденет. А на тракторах-то мы работали всё сироты, то матери нет, то отца нет. А богатые-то — они не отпускали детей-то своих.

Война-то когда закончилась, я была бригадиром тракторного отряда, я ходила и мерила, а у нас там фабрика была, там гудок где в шесть часов всегда, и даже до нас слышно было, хоть 12 км до деревни. Вот гудок гудит, гудит, и жалобно так гудит, идёт бригадир Ирина, плачет, я её спрашиваю, что случилось, а она говорит, война кончилась. Плакали. Но долго незаметно было, всё равно трудно работать было, мужчин не было, так как в первую очередь брали с деревень. И кто-то доехал, кто-то не смог и доехать, очень многие в Белорусии на границе погибли. Как в мясорубку везли их, кто-то по дороге погиб, кого только высадили, ещё воевать не умели, а уже гибли, под Москвой много наших погибло. И всё из деревень брали, а сейчас и деревень-то нет, никто и не пашет.

Мы ездили на родину — так все поля пустые. Дали бы мне трактор, я бы все повыпахала! А у нас не было пустых мест, мы всё обрабатывали. У нас был лозунг: «Всё для войны, всё для фронта». Вот мы пашем, особенно жнём, и за нами всегда ходят 4–5 человек. Хлеб, хлеб, хлеб, хлеб, только надо хлеб. Чтобы мы работали смотрели. Хлеб только мы нажнём, намолотим — всё, скорее надо вывозить его государству. А сами без хлеба сидели, нам не давали. Мы, трактористы, должны получать на трудодень три кг, а осень подойдёт — хлеба уже нет. Так мы пойдём на ремонт, и нам дадут на две недели два кг всего овсяной муки, вот мы там воду кипятим да завариваем, да картошки накрошим. Вот так и жили. Работали на ремонте с восьми до восьми, две смены тоже. Одну неделю с восьми до восьми вечера, а другую — с утра, тоже по 12 часов работали. А вот когда болгары-то приехали, в 46-м, тогда уж мы посменно работали, по два человека на трактор, я вот работаю с шести до шести, меня меняют, в ночь едет другой, тоже с шести до шести. И тоже работали по 12 часов, ну третьего-то ведь не посадят.

А с мужем познакомились когда он уже с фронта пришёл. У меня детей не было, потому что муж-то в артиллерии был, и вот они долго не спали, уснули, да так, что даже шуба у него примёрзла к снегу, насилу оторвали, а вот он попал в госпиталь, и врач-то ему сказал, что детей у него не будет, он всё простудил.

И так зародилось у меня, что я себя считаю хлеборубом, хоть и на заводе столько отработала, потому что у меня удостоверение было: «механизатор широкого профиля». А ушла я, потому что нам нисколько не платили, и до того мы голодные были. Я из дома уехала — я копейки денег в руках не держала, и только благодаря тому, что папа что-нибудь продаст и мне что купит — то жакетку, то юбку... А так обносились, да голодные были.

Потом-то уже лучше было, я поеду домой — там меня трактористы обратно зовут, давай, говорит, а я говорю, что я уж замужем, куда я поеду обратно, нет, уже не поеду. И в заводе мне нравилось. Сначала ушла в охрану. Оформили меня в цех, а цеха-то не было. В 58-м году я на завод-то пришла. Завода ещё не было, так я в охрану, охранять надо было, там уже материалы подвозить стали. А потом пошла в цех, потом на станок ушла. Мне нравилось и в заводе работать, мне нравилось работать.

Считаю, что всё хорошо прошло, жизнь хорошая. Вот недавно у нас был вечер, и мне дали фотографию, когда отмечали 50 лет окончания войны, фотографии эти 20 лет лежали в актовом зале. Надежда Андреевна, главная по пенсии, принесла мне эту фотографию, ты, говорит, узнаешь эту женщину? Я смотрю-смотрю, а потом: «Так ведь это я!» Где-то у меня была блузка белая, когда возила молоко, когда привезла трактористам первые три повестки, бригадиру тракторного отряда и двум трактористам. Ну и вот когда уже пошла, на телегу села, бригадир тракторного отряда подходит, мне вот раз сюда [показывает на грудь, на сердце] грязной рукой по белой кофте: «Вот это тебе, Марийка, будет от нас память». Так вот всю жизнь я её хранила. И так я уехала, мы не простились, они не могли слова сказать, и я не могла слова никакого, они в слезах, я в слезах, и так вот и началась война наша.

Трудно было не мне одной — трудно было всем. И на заводах трудно было, тоже их сутками не выпускали. Да в общем, жизнь хорошо прошла, одно плохо — что мамы не было. Я так скучала. Ведь мы были выгнаты из своей избы, раскулачили, вроде как, а потом мама умерла когда, то в школе на уроке что-то про маму стали писать, я заплакала. А у нас учитель был Николай Степаныч из Бородулина, он говорит: «Что она плачет?» — «Да у ней мать померла, 3–4 дня, как похоронили. И они в своей избе не живут, их выгнали». Ну и вот он уговорил меня, и пошёл с нами, Серёжка тогда тоже ещё учился, я в первом классе, а он — во втором. Вот уроки закончились, и Николай Степаныч пошёл к нам. Все окна, двери у нас в сенях забиты были, так он всё это отбил, на вышку слазил, труду поправил, а папы дома не было, он жил в Кировской области, уехал туда на заработки. Николай Степаныч нам и сказал: «Из дома никуда не выходите». Вот мы 40 дней мамы справляли у себя дома.

Так вот ещё до того, когда уж папа вернулся, и я с ним спала, как до того с мамой, я вижу сон, что мама едет на своём мерине — был у нас сивый мерин, большой такой, красивый, — едет дальше по дороге в деревню, и чёрная шаль на плечах у неё. Я сон-то глянула, в окно посмотрела — и мама-то едет. В глазах прямо я вижу, она едет от нас. Я заплакала, побежала из дома, так мне кажется, что и на землю не ступала. Меня на силу догнали, парни бежали за мной, папа, все бегут, и вот вступала я на землю или не ступала? Не могут они меня догнать, а я бегу и одно кричу: «Почему меня не разбудили? Мама была, мама была!» Мне одно что говорят, что не было, не было, а я: «Была мама, я видела, видела, она уехала, мама была!» Насилу меня догнали. А потом даже двери закрывали — я часто бегала ночами. Вот вижу сон: мама в огороде жнёт коноплю, — я вскочила, в огород — мамы нет, я опять бегу в сторону кладбища: «Мама ушла туда!» Так я скучала. Куда бы мама ни пойдёт — я всегда с ней, куда бы не пойдёт, даже тайно — я всё прознаю, с ней уйду. Мне восемь было, маме — 42. Она просто не выдержала, у неё сердце не выдержало к жизни. Так и жили. Я вот часто смотрю, по телевизору показывают инвалидов, так вот слава богу, что мы все здоровые».