Сердюкова
Антонина Михайловна

В 1941 году заканчивала школу. После войны чудом избежала лагерей после её насильного вывоза из Франции в СССР, выучилась в УПИ г. Свердловска. В Молотове работала в Пермэнерго.

«Я родилась 25 января 25-го года. Родилась я в Одессе, а точнее — в Первомайске. Это рядом с Одессой малюсенький городок. Предыстория такая: мой отец жил в Петербурге до революции. Он был образованным человеком и работал на заводах Нобеля, был богатый. В Финляндии у него дача была — кстати, дача в Финляндии называется «мыза» — так вот, была у него мыза, была выездка лошадей, тройка. Всё, как полагается. Началась революция — он бежал от революции. Куда? В Одессу! Там такая помесь всегда была, ничего не разберёшь.

Ну, конечно, вышел погулять на Приморский бульвар и увидел красотку. Моя мама была уже замужем, а мой отец был на десять лет её старше. Увидел такую красотку под руку с каким-то замухрышкой, взял её за руку, увёл — и она ушла с ним! И больше вам скажу — потом был уже 50-ый год — они всё ещё не были зарегистрированы! Он её увёл, и они спокойно жили в молодой Советской республике. Тогда формальностей не было. Почему я это знаю? Потому что папу разбил инсульт, в 52-ом году его не стало. А когда хватил — мама пенсию же не получит, она не замужем за ним. И я приводила домой того — не помню, как называть — того, который регистрирует, и они при мне совершали замужество, документы, подписи. Такие у нас случались чудеса!

В общем, он увёл её в Одессе, они быстренько уехали в Первомайск, это малюсенький городок под Одессой, там сейчас идут бои. Я там родилась. И тогда отец захотел уехать за границу. Тогда можно было, ещё выпускали за границу, в 25-ом году — выпускали свободно. Они оформили документы. Куда ехать? Во Францию, конечно! Туда половина русских во время революции убежала. Подъехали они к границе — указ Сталина: специалистов-инженеров не выпускать. Надо укреплять советскую власть, надо восстанавливать все заводы.

И в наказание моих родителей послали в Царицын. Города Сталинград тогда ещё не было. Деревушка на Волге, в степи. Послали их строить тракторный завод, и они его строили. Подселили в дом, а там же жили татары! Когда мне было два-три года, я уже понимала, я знала, что я живу на квартире в большом частном татарском доме — две комнаты нам сдавали татары. Они ко мне хорошо относились. Меня за стол всегда к себе приглашали в соседней комнате, кормили всякими татарскими блюдами. Вы пили когда-нибудь калмыцкий чай? С салом, солью и с бубликами? Бублики были толстые, мягкие, в отличие от наших, что продают — они суховаты, эти были мягкие, с особым вкусом.

До какого-то возраста девочка у них ещё не женщина считается, а мужчины всегда садились отдельно кушать от женщин. Они поджимали ноги по-турецки, сидели на ковре и в пиалах этот калмыцкий чай пили. И меня с собой сажали, маленькую. И я с удовольствием таким пила этот чай и ела бублики! Мои родители не возражали. Они относились хорошо ко всем национальностям. Отец — украинец, если так уж разобраться, мать — еврейка, а я кто? Смесь французского с нижегородским. А у меня в паспорте стояло всю жизнь — русская, пока не отменили эту графу, эту писанину.

Сталинград строили быстро, дома строили великолепные. Город очень красиво строили — не центр, а заводскую сторону. Улицы такие прямые, только с водой трудно было. Волга рядом, но насосов тогда не было, подземной воды там нет, и для того, чтобы облагородить город сразу, городу дали имя — Сталинград, и это должен был быть великолепный город. И он таки был великолепный. Сразу высаживают саженцы молодых деревьев, тут же канавка, тут же пускают воду, и вода эта течёт круглосуточно. Иначе — там 40 градусов жара! Стоит только выключить воду, как всё засохнет! Степь — там степи вокруг, там деревьев нету — если и есть деревья, то это посажено руками! И вот в степи — ковыль. Колышется. И суслик стоит! Стоит и смотрит по всем сторонам. Вот это вся природа была тогда.

Город построили великолепный, особенно заводы, которые достраивали до Царицына: самый крайний, дальний — это был тракторный, производил тракторы, а потом стал делать танки, Т-34. Отец был начальником цеха на этом заводе. Следующий — Красный Октябрь — это моторы. Потом завод Баррикады — металлургический, что ли, не очень помню. И так до центра — а по другую сторону это был старинный город. Там подлатывали, подштопывали. Поэтому город Сталинград и был так тщательно разбит до косточки, потому что он назывался Сталин.

Немцы шли с этой стороны. Начали бомбить каждый дом. У нас дом был трёхэтажный, с роскошными балконами, всё это обсажено акацией — акация там, в общем-то, жила неплохо, прививалась — и сиренью.... боже мой! Каждый дом, пока бомба в него не попадёт, — обстреливался. Самолёты кружили над ними. Немцам надо было разбить этот город! И таки разбили. Один дом остался. Он и сейчас стоит как памятник.

Я была в Сталинграде после войны. Его достраивали — не то. Далеко уже не то. Не такого фасона дома, не такое расположение, и сады не так ухожены, уже совсем не то. И называется он Волгоград, и даже минога перестала там водиться.

Миногу ели? Нет? Да за неё всё можно отдать! А Путин когда назначал туда губернатора, он сказал — чтоб минога была! Но миноги не будет. Не потому, что не хочет губернатор, а потому, что там построили ГЭС. И нарушили место, где гнездится минога. Это же червяк! У неё присоска на голове вместо рта, она присасывается. И она торчит, как стебель. У неё семь дырок по обе стороны головы — её на Волге называют «семидырка». Она впитывает воду, а что она там выбирает из воды — это только ей одной известно. Никакой подкормки специальной ей нет, она никакую траву не ест. А осенью, когда начинается ледок, тогда идут её собирать. Отрывают от камня — и она уже заледенела, и как ледяную палку, её несут домой. Придут — в тазик бросят — она отогревается и начинает шевелиться. Вот её прямо режешь, как куски сала. У неё внутри ничего нет, просто мякоть какая-то. На сковороду её — и лучшего обеда не надо! Ой какая вкусная штука!

У меня сестра в Саратове живёт с тех пор, ещё с довоенных. Сестра чуть младше меня. Мы раньше ездили друг к другу в гости. Она моложе, ещё ездит, я уже нет. Они едят в Саратове ещё миногу — а мы уже нет. Её меньше стало. А какая рыба водилась! А какой сазан!..

Когда объявили войну, я на сцене была. Я ведь пианистка. Кончала музыкалку. Был в июне заключительный концерт, как всегда, днём, в театре. Сидит руководство всё наше, концерт заключительный, оценки заключительные, мы должны получить удостоверения. Я выхожу на сцену. Тут сидит всё начальство. Только дошла до середины — какой-то мужчина меня отодвинул. Я вытаращилась на него — нахал! — Товарищи! — эту фразу я никогда не забуду, — Фашисты бомбят Киев. Война. Всё.

Двери распахнулись, народ начал выскакивать, вопли, крики, шум! Прихожу домой — не, ну удостоверения нам выдали, ну а толку-то от них. Папа с мамой сидят, а я ж ничего не понимаю, мне ж 16 лет только-только исполнилось, какая политика у меня... Кто может — те быстренько начали эвакуироваться. А отец — не может. Его не отпускают с завода, он — начальник цеха и должен до последнего момента работать. В последний момент, если не удастся сохранить цех, он должен его взорвать.

И вот мы сидим. Начали нас бомбить. В наш дом попала бомба — правда, в другой подъезд. Дом достаточно длинный. У нас только обвалились двери, мы выкарабкиваться должны были. Но хоть живы остались. Куда идти? Отец говорит — на завод, там хотя бы перекрытия более крепкие. И все, у кого дома разбомбили, все пошли на завод прятаться в такие же подвалы, в цеха. В какой-то момент мы слышим — бомбы прекратились, лязг... Вышли посмотреть — немцы идут.

А у немцев все воевали, им нужны были в Германии работники на завод. И всё работоспособное население они тут же — не дали даже повернуться, даже ручкой помахать — в вагоны. Ещё когда начали выходить на улицу слушать, что и как, мина разорвалась в воздухе, и малюсенький осколок этой мины попал моей маме в горло, насквозь пронзил и застрял в шее. И она оглохла. Кровь хлещет, а она ничего не слышит. С этого момента она жила всё время глухая. Горло ей замотали, а немцы сразу — гнать, всех, всех! Никому не дают эвакуироваться, кто хотел. Там понтонные мосты были через Волгу, кто-то сумел быстренько перебежать. Но мы были более неподвижные, никуда перебежать не сумели, да и не пустили бы нас.... Погнали пешком до степи, в степи уже эшелоны стояли, телячьи вагоны — и в Польшу!

А в Польше громадный лагерь был, как потом выяснилось — больше тысячи человек туда согнали. Всякие были. И уже из Германии приезжали с разных заводов и набирали, кому сколько надо сотрудников для заводов. Отец — инженер, его сразу взяли, нашли работу. Вот я и попала в Дрезден. Там был концлагерь.

Барак — 30 человек в бараке. Двухэтажные нары под номерами, и у нас номер. И мужчины, и женщины — все вместе. Тридцать человек. Справа и слева окошки, двери на выход. Туалет на улице. Забор. Больше тысячи человек из России было. Такой же лагерь был польский, такой же — французский, еврейский был, но при нас евреев там уже не было. Нам на ушко говорили, что их расстреляли. Такая была версия. Это проверить я не могла. И я почти четыре года была в этом лагере. Этот лагерь забором примыкал к заводу в Дрездене, назывался он Лаутеверк. Были там и жилые кварталы, был там и крупнейший алюминиево-ванадиевый завод. Алюминий и ванадий давали сплав для самолётов. На этот завод нас и пригнали работать.

Теперь мне кажется, что нас в Сталинграде готовили к войне. В школах учили так, как потом нигде не учили. Я таблицу Менделеева до сих пор помню наизусть [перечисляет всю таблицу]. Немецкий — мы все стихи Гёте, Гейне знали наизусть. А там целые фразы запоминались: я могла и обругать, и похвалить из этого же стихотворения [цитирует «Лесного царя» по-немецки].

В Дрезден на завод нас привезли под конвоем — и выпускали нас под конвоем. Мама с раненым горлом, её никуда не брали. О том, что она еврейка, ляпнули наши, конечно же, сталинградцы. Но так как отец был русский, и в паспортах писали — русский — мама сказала, что она свои документы потеряла, а по лицу... что тут решишь. И фамилия у неё — русская. Так что обошлось. Зато глухая была.

А меня — швабру в руки и в литейный цех, возле горячей печки, подметать! Я, конечно, обругала этого полицая по-немецки. А они ведь пунктуальные, немцы!.. Он услышал, что я по-немецки говорю, тут же побежал, доложил начальнику. Со мной он не разговаривал. Меня тут же привели к начальнику. Никогда не забуду: фамилия его была Мэних. По-немецки это значит — человечный, Mann — человек, manig — человечный.

Интеллигентное лицо. Прежде всего он мне сказал, когда меня привели к нему в кабинет — садитесь. Уже что-то значит! Села. — Вы немецкий знаете? — Ну, учили в школе, знаете ли (отвечаю ему по-немецки). Он так лукаво посмотрел и говорит: а я русский знаю. — Да ну! — говорю я. А он напевает — «пупсик, мой милый пупсик» — мы рассмеялись, то да сё. Далее более.

— Где вы немецкий учили? — В школе, да не только немецкий. Оказывается, про Менделеева они даже слыхом не слыхивали! Таблицу Менделеева они никогда не знали. И когда я начала ему наизусть эту таблицу — он весь в ужасе был. И вместо литейного цеха отправил меня в химическую лабораторию.

Это уже и чисто, и не напряг, и публика другая. Там было два бельгийца, два француза, в общем, полный интернационал, совсем другое отношение друг к другу, и немцы там повежливей и так далее. И вот там я три года работала. Мы все общались по-немецки. Через пару недель я лучше немцев говорила, потому что я соблюдала грамматику, а они — нет. А потом и французы там учили, и болгары — всем надо было разговаривать по-немецки. Когда я уезжала из Германии, я по-немецки разговаривала лучше немцев.

В лаборатории я делала химические анализы алюминия, ванадия, сплавов. Мастерская готовит, дробит металлы в порошок. Я беру один грамм этого металла — меня научили взвешивать на аналитических весах — взвешиваю, и дальше по инструкции. Для любой пробы существует тетрадочка. Если надо ванадиевую пробу — надо взвесить один грамм, надо добавить такой-то кислоты, потом такой-то, потом протитровать на такой щёлочи, записать в тетрадочку. А дальше я уже ничего не понимаю. Эту тетрадочку я оставляю на столе, приходит мастер из цеха, смотрит — и там уже, в цехе, делает то, что ему надо. Дальше я уже ничего не знала. Не очень серьезная работа была.

Поднимали нас в шесть часов утра. На улицу выходим. За нами приходит человек с предприятия, куда нам нужно идти работать. Человек 20 нас было. Под любой погодой мы стоим и ждём, когда за нами придёт полицай. Идёт. Привёл. Любая работа в Германии начинается в шесть часов. К шести часам мы должны быть там.

Только я приду, халат надела, уже из подсобки кричат — Тóска! Тóска! Меня всё спрашивали — как тебя зовут покороче? Антонина — это очень длинно. Как тебя мама звала? Я — Тося. — Нет такого имя — Тося (с чего бы, думаю я). Тоска есть имя. Я говорю — ладно, пусть будет Тоска. Так что я там была Тоска. Тоска — штих проба! Каждый час. Только я успею оттитровать, записать, уже кричит — Тоска, штих проба! — и так до двух часов.

В два часа опять мы выходим на улицу, все русские, опять становимся по три, нас пересчитают, ведут до подъезда — у нас общая стена между заводом и лагерем — показываем свой аусвайс, своё удостоверение, номер, проверяют, сверяют — выдаёт мне железный жетончик на проходной, с этим жетончиком я бегом бегу в кухню.

Там миска. Глиняная миска. И мне наливают в неё суп так называемый. Картошки там нет. Там есть морковь, брюква, в основном. Густая такая масса. И выдаётся маленький кусочек хлеба, причём хлеб непонятного цвета, он и не чёрный, и не белый, и чёрте-какой. Но называется хлеб. И всё. И больше ничего. Я беру, пока я иду до своего барака, я этот хлеб уже скусала весь — и все вокруг стола ставят свои миски, и начинаем хлебать за обе щёки. Вылизываем свою миску, моем — и до завтра. Один раз в день ели. Иногда французы подкидывали кусочек хлеба, иногда даже с колбаской. У них был другой лагерь, великолепное питание — раз, во-вторых, они получают посылки из дома — два, в-третьих — они вообще душевнее! Недаром я за француза замуж вышла и уехала во Францию! Это Сталин меня привёз в Россию. Я ещё была в России двадцать лет тут врагом народа, меня выловили на улице вместе с Мишкой... А потом — враг народа, враг народа, а теперь облизывают. То мне три тысячи подкидывают, то ещё что-нибудь... извиняются за то, что меня выкрали из Франции...

Не помню, когда точно из лагеря ушли. Я помню, что англичане начали бомбить Дрезден, вступили в войну. Англичане шли у нас со спины, а русские шли с лица. Дрезден посередине. Эльба в Дрездене, встреча на Эльбе была. С тыла наступали англичане, и мы на стороне англичан освободились. Как только мы освободились — ещё война не была закончена — а у нас с Клодом любовь уже давно шла, потому что лагерь-то его рядом был — мы с ним быстренько заборы все поломали и удрали до границы, а там через границу, французы прямо хватали нас.

Познакомились мы так. У нас в лагере, в комнате — тридцать девушек. И каждая девушка по-своему имеет какого-то знакомого, или француза, или кого-нибудь ещё. А вокруг забор. А эти молодые французы — они же ходят свободно! Это только мы сидели. Они гвоздик вынут в заборе, доску отодвинут — просовывают лицо. А она подбежит к этому заборчику. Вот тебе и знакомство! Так и знакомились. Нет-нет, кусочек хлеба просунут. У нас девушки были ещё польские, они как-то чаще к забору бегали. Я сижу — они кричат: Тоща, Тоща! — по-польски — Тоща, твой француз прщищед! Ну, надо вставать идти к забору. Кусочек хлеба, иногда колбаски, что-нибудь, да подкормят. Иначе б не выжила. Всяко было.

А потом разбомбили англичане, забор разрушили, мы быстренько удрали — и во Францию! Зарегистрировалась, замуж вышла я в Германии, чтобы официально можно было через границу, без всяких помех. Во Франции нас хорошо приняли. Мишка родился уже во Франции. А потом Мишке уж три года было, по Парижу ездили какие-то люди, кричали — Янки гоу хоум! Они всё американцев гнали из Франции. А советских они боялись. А меня схватили не на улице. Клод [муж] был музыкант, скрипач. Он уезжал периодически с оркестром, по стране, и в Испанию, и в Италию.... Наши советские в полиции брали адреса, где живут русские жёны. Клод был на гастролях, и тут-то они и приехали ко мне. Сказали: «Здравствуйте! Час на сборы!» Ну что тут скажешь, с полицией французской не будешь драться... Довезли нас до границы, целый эшелон собрали. В купе сидели одни женщины русские с младенцами. У меня один, а у большинства — двое. Причём привезли до границы, в Бресте нас пересадили в советский эшелон. Там мы ехали в купейных, мягких вагонах, а в Россию приехали — с деревянными двухэтажными нарами.

Ехали мимо городов. Только ночью остановка на час, мужчины налево, женщины направо. И вот тут я вспомнила свердловский адрес, где жила моя бабушка ещё со времён моего детства. В какой-то момент — мы останавливались в степи всегда, тёмная ночь, ни огонька — вдруг остановились, и я вижу громадный город, в огнях. Я, не долго думая — Мишку в охапку и — бегом в этот город! Думаю — какой бы город ни был, это всё равно лучше, чем Сибирь. А там разглядим.

Выяснилось — Киев. Я быстренько в кассу, решила купить билет до Свердловска. У меня были побрякушки. Я тут же на улице — а таких, как я, там было достаточно много — все понимали, что происходит — короче, я нацарапала на билет и привалила в Свердловск, к бабушке на голову. Вышла из поезда с Мишкой, ни копейки денег. И тут мужчина с машиной.
— Садитесь, отвезу. 
— У меня ни копейки денег нет. 
— Я вижу, садитесь.

И таки отвёз, ни копейки не взял, отвёз по адресу к бабушке, она открыла дверь и упала в обморок. Всё, я осела в Свердловске. Там жила ещё моя тётка — её мемориальная доска висит на доме, лучший врач-диагност, Елизавета Моисеевна. Потом уже мои родители добрались до Свердловска. Приехали в Свердловск — отец умер, мама осталась глухая. А мне самое главное — миновать Сибирь. У тётки была медсестра, её муж был КГБшник. Видимо, очень хороший человек, и он, и она. Он забрал абсолютно все мои документы, чтобы я не дай бог где-нибудь не проронила их, выдал бумажку — как она называлась? вид на жительство — и всё. Там даже фамилии или отчества не было написано. Год я жила без единого документа. Я срочно поступала в институт. Я понимала, что, работая уборщицей, не прокормлю Мишку, что мне надо получать образование. А бабушка сказала — пока ты живёшь у меня, не думай ни о чём. Поступай.

Я поступила на физмат в университет. Там стипендия в ту пору была 220 рублей. Я вся счастливая, подходит первое сентября — вдруг указ Сталина. В Политехнических институтах недобор. Повысить стипендию до 320. И это решило моё желание. Я тут же схватила документы с физмата и помчалась туда! А там мне было всё равно, на какой факультет.... где больше стипендия. Я пошла в Политех.

Училась всё время на стипендию. И оттуда получила направление сюда. Мне дали направление с правом поступления в районе Урала: Челябинск, Свердловск, Пермь. Любой город выбирай. Поехала в Челябинск — мне не понравился город. Какой-то воздух там тяжёлый. А я там была нужна. Там нужен был теплотехник, преподаватель в техникум. Уговаривали, и комнату в трёхкомнатной квартире давали... но нет, не хочу в Челябинск! В Перми — Кама, поеду в Пермь. Приехала — на вокзале меня встречает машина, сразу — комната, направление я взяла в Пермэнерго как энергетик. Дали комнату на Стахановской с подселением — потом уже получила эту квартиру. Так я и оказалась в Перми.

Родители в войну тоже были под Дрезденом. Отец — инженер, и его использовали как инженера. К нему уважительно относились. Его полицаи не таскали, ему дали велосипед. Он на велосипеде ездил на свою работу. А мама вообще лежала дома, потому что она с простреленным горлом была. Про неё даже не интересовались. И видимо, отца подкармливали. Потому что инженеру нужно, чтобы мозги работали. А потом, когда мы с Клодом уехали, мои родители остались там. И тут же моего отца назначили от Советского союза начальником демонтажа этого самого алюминиево-ванадиевого завода. И он целый год там ещё жил, они жили в роскошной квартире со всякими няньками, горничными, и он демонтировал этот завод сюда к нам в Россию. У меня лежит алюминиевый чемодан: когда мой отец демонтировал весь завод, ему рабочие-немцы на память сварили этот чемодан, как сувенир.

С Клодом мы только уже по телефону разговаривали, писали письма. Посылки — не брали. Он ходил, и через Красный крест пытался, больше чем флакон духов — не принимали ничего. Ну он рано умер, в 1966-ом году. Он скрипач, всё время в разъездах. Пришлёт открыточку иногда — и то не каждое письмо приходило. Мишка всё прибегал — от папы нет писем?

А когда я была в Москве — а я довольно часто в Москву ездила, раньше же туда за мясом ездили, кушать нечего было — шла мимо, не помню, по какой улице. Смотрю — вижу — Международный телефонный переговорный пункт. То я дозвониться не могу, а то прям Международный пункт. Подхожу, начинаю звонить — Клод трубку снимает. Покричали, покричали, пока меня не отключили.... А потом его сестра прислала письмо. Сказала — умер. Как уж там, кто разбирался...

Потом у нас правительство сменилось. Стали пропускать сначала маленькие посылочки, а потом целые контейнеры слали. Сестра всё присылала и присылала. Я смеялась. Мы забирать ездили на Главный почтамт и сразу машину заказывали, потому что увезти всё нельзя было — даже пачку соли как-то эта сестра положила. А кто его знает? Может, у нас тут и соли нет? Почти год она нас кормила. Она Мишку помнит, она его нянчила. А Клод прислал последнее поздравление — с наступающим 66-ым годом. А потом жду, жду письма — и тут сестра мне отвечает: Клода похоронили.

Так складываются житейские коллизии. За границу тогда не пускали, наоборот, я очень долго была врагом народа. А теперь хвостом виляют. Теперь к 9 мая мне должны вручить — кстати, мне на 90 лет Путин прислал поздравление очень тёплое — я на Путина ничего не говорю, это правительство, и потом, это политика, что тут лягаться, каждый политик по-своему рассуждает, что есть, то есть — так вот, к 9 мая, меня уже предупредили — мне вручат 3 тысячи — в качестве поздравления».