Злобина
Маргарита Неофидовна

Во время войны была подростком, работала портнихой, швеёй.

«Семья у меня неплохая, дети и внуки все образование имеют. Сын был военный, в 49 лет ушёл, не стало его, облучился. Дочка у меня имеет два высших образования. Маленький сын, с которым я живу, техучилище у него, он и механизатор широкого профиля, он и на тракторах, и на прочем всём, ремонтирует машины. Гена у меня был [муж], тоже высшее образование имел. Ну а я — среднее техническое. Он меня взял девушкой-портнихой, я портниха была.

Я хотела идти в горный техникум, тогда у нас был 7-ой класс, и 10-е были. Вот я после седьмого хотела. Вот там сразу эта война несчастная, я хотела в горный, папа мне сказал — я пошёл по шахтам, ты ещё будешь, ты пойдёшь в швальню, и мне пришлось. Я уже в 12 лет вовсю шила. Тут война как началась!

Помню, у нас — Качканар знаете? — так вот Качканар на другой стороне горы, а мы на этой стороне жили. Тут трубы завозили, прочее, у нас прииск был — драги и Уралзолото. Сейчас помню, девочки в красивых платьицах пошли, у нас должно быть что-то вроде спортпраздника, стадион у нас есть, разрисовали его, у нас было так красиво! Почему у нас в городе так не делают — я не знаю. У нас спортполе было на стадионе, большущая танцплощадка с выходом для музыкантов, оркестровая такая площадка. Ну, может, всё это ещё Шуваловское, Строгановы были, может, с тех пор ещё. Председатель Госсовета у нас всё поддерживал. И у нас были ещё большущие ворота, и на них всякие и палки, и кольца, всё-всё было. И никто никогда ничего не трогал и не ломал! А вы посмотрите — я сегодня иду в магазин, мимо магазина цветов — прямо как кинули камнем в двери! Ну кому это надо! Или вот — только сделают ремонт на домах, всё уже раскрашено. Варвары! Но мы-то тоже дети были! Ну мы были, ну, допустим, несколько раз поленницу развалили.

Так вот, был у нас праздник этот спортивный, шли танцы. Вальс заиграли. Мы тут тоже толкёмся, маленькие. И тут оркестр замолкает, и радио: говорит Москва, говорит Москва. Началась война.

Все бежали. Кто как бежал, кто куда бежал, по домам бежали. А у нас ведь драги были, военные, всё сразу поставили на военные рельсы. На второй день уже всех отправляли на фронт, кто шёл сам, пацанов всех 10-ый класс сразу взяли. У нас мальчик был, Скорынин, когда с Косьи едешь — там обелиск стоит, дома-то уже нет, посёлка уже нет, но обелиск стоит — Скорынин, герой Советского Союза. Все погибли! Он остался героем, и одна девочка, Веселкова, пришла беременная. Все два класса — никто не пришёл больше. Сколько её маму стыдили — вот, твоя девка пришла там-там, она — пускай пришла, но она у меня здоровая пришла, и пускай родит, я выращу. А у вас, вот, никто не пришёл. А они всё злобствовали, что вот у них погибли, а девчонка беременная пришла. Всё так было. Трудно, тяжело.

Папа у меня был революционер, и брат его был тоже революционер. Мы жили в Верхотурье. И Казанцевы, владельцы заводов, за него давали большие деньги. Моего папу не поймали, а того поймали в тот момент, когда он пришёл домой, по картошке пролез, и бабушка Анна шла из подполья, из погреба, тогда лёд ведь бросали, тогда холодильников не было, всё бросали лёд, и она шла с кринкой молока. А соседи кто-то сказали, тоже ведь эти были, предатели. И бабушка-то выбегает ему навстречу, и на Троицком камне, если вы были в Верхотурье, там, где монастырь, дак вот там большой высокий камень, и тут ещё часовня большая, красивая, и вот там его и расстреляли, дядю Васю.

Потом папа дошёл — как он всё говорил: «На пузе проползли мы!» — до Кронштадта, в Ленинграде был, он рассказывал много во время войны о женщинах товарных, они хуже ещё немцев были. Если попал к ним партизан или красноармеец — они его разрубят так вот этой сечкой, так отец рассказывал. Полки женские были. Недавно вот шёл о женских полках фильм! Я никогда не смотрю такие фильмы. Там наигранно, артисты, которые молодые, ещё не очень знающие, я не хочу их видеть.

И папа рассказывал: он с 97-го года был, в 17 лет он пошёл добровольцем на фронт в 14-ом году. И тут революция. В Туринской тюрьме он сидел полгода. И он туда попал как революционер, и он сидел там, потом революция как началась, его освободили — ну, там всех освобождали, и его освободили. После всего беляков прогнали, он вернулся, у него жена вышла замуж, он, недолго думая, уехал учиться в Тюмень в рабфак. И он там закончил рабфак дорожного отдела, строительство. Потом встретил мою маму, они женились. А потом я появилась. Я родилась в 33-ем году, а мама с папой поженились в 30-м.

Вот говорят — фронт, фронт, дети работают. Да как было не работать! Вот брату 16 лет было, у нас 10-ый класс, ушли все на фронт. Брат мой 10-ый не заканчивал, тогда семилетка и десятилетка была, и он был в шахте катальщиком, катал: там был забойщик, отец был как бы сказать, артельщик, тогда давали такие — людей-то мало было — на одного мужчину-хозяина шахты — пять-шесть работников. Две женщины мыли, лошадь возила на таратайке, один какой-нибудь пацан вот такусенький ездил на лошади, возил. И так брата взяли в армию. Его взяли вначале в Тагил на завод, как война началась, а потом они сбежали. Ну а что же — картошка же дома, молоко, они уже привыкли к еде... И их недолго думая — и на фронт. Они все ребята, все, кто сбежали, у нас деревня Бутово под Кунгуром, они там учились на снайперов. Из снайперов пришёл Игорь, они встретились в Бутово здесь, два сродных, два двоюродных брата случайно на перекличке, и вот Игорь пришёл домой, Коля Ковалёв и Вася Крестов. А наш бежал в блиндаж с задания снайперского, и разорвало его снарядом. Даже портянок не нашли.

Но эти ребята пришли домой. Но что они были — нервные такие, потрясённые такие, потом они долго восстанавливались, был 25-ый, 26-ой год ребята [год рождения], не 27-ой, эти не успели на фронт. Такая история у нас была.

Дядя у нас погиб, мамин родной брат. Блокада Ленинграда. Шурик, брат, погиб под Витебском. Второй брат — Николай — погиб 10 мая 45-го года в Берлине. Такая похоронная весть. Держала это я в руках, десять лет назад я ещё в Верхотурье ездила, сноха была живая, дак она мне показывала. И вот так смотришь — как нам было не работать, когда все ушли на фронт! Два десятых класса ушли на фронт. Остались девятый, восьмой, седьмой. А у нас за 70 километров — вы, наверное, знаете, когда с Качканара едешь туда на Туру, на Верхотурье, там в сторонке есть прииск небольшой, Нижний Ис. Это был район у нас. Из этого района — а там было депо старых вагонов узкоколейных — и когда война-то началась, я не помню — или первый год, или второй год пришли царские вагоны, состав, сколько там узкоколейка, шесть ли, пять ли, четыре ли вагона, я сейчас не помню точно — зелёного были цвета, внутри бархатом всё обделано, ой какие красивые были! Бархатом обделано всё кругом, в общем, красота. И вот этот наш эшелон нагрузили — ну узкоколейка была за восемь километров от прииска — вот все мы туда бежали, на лошадях кого везли, и вот мы когда пришли туда, всех уже провожать было надо, и когда духовой оркестр заиграл «Прощание славянки» — я сама её на сцене пела, а так не могу вот спокойно — это было ужасно. И когда эта узкоколейка пошла, да ещё и пикнула несколько раз, то вот это всё в глазах — как женщины падали, кричали, вот за этим маленьким узеньким паровозиком....

Вот так вот вспоминаешь — и мало кто пришёл. У нас вот сколько ушли с прииска — очень много ушли, пришли, вот Васи Кривцова отец, снайпер пришёл и отец его пришёл, Ковалёвы оба пришли, отец с сыном, и ещё дядя Ваня без ноги. Больше никто не пришёл — все погибли.

Как было не работать в колхозе! Мы остались. Кто — дети, старики, старухи. А которые были седьмой-восьмой-девятый классы, они на заводе узкоколейных поездов — ремонт — были, так этот завод быстро поставили на военные рельсы. Там точили снаряды. Мы когда в колхозе были, мы придём, и девчонки прибегут за 70 километров домой в баню, всё равно мыться надо! Как они уж там подменялись, выходной давали — по 12 часов работали. Так они говорили — мы снаряды точим, а вы что делаете? Картошку, турнепс дёргаете там, и всё.

А у нас были большие коровники! У нас был крупный рогатый скот. Большие-большие, много коровников. Мы работали на этих коровниках. Спали мы на сарайке, на сеновале, среди блох. Вшей было хоть как. У нас уже титечки начинали расти, у нас уже были бюстгальтера, так вот так достанешь её, серую — иди отсюда! Честно. Потом с мылом-то было плохо — это раз. Во-вторых — ещё чесотка напала ведь! Чесотка — это страшное дело! Лошади чесоткой болели. Вот было как. Истинный Господь, как я это всё сейчас говорю! А вы знаете, как чешется всё!.. Огнём горит! Блохи едят, да ещё чесотка. Мы серной мазью с ней боролись.

И потом, от мальчишек орехов уже не брали — мы сами бегали за орехами. Не помню, в какой год мы убежали из колхоза, за нами на лошадях послали. Мы за орехами на Качканар убежали. Там кедровник, шишки! И папа написал письмо. Чтобы он когда-то на работу опоздал или что-то у кого-то где-то украл — никогда такого. Так он письмо написал: «Подлая харя. Если не придёшь на рабочее место — все кости в мешок сложу». Никогда не забуду. Долго эта записка лежала. Её уже муж куда-то девал.

Рано я пошла в швейную мастерскую ученицей, шила я прекрасно, в то время сколько только телогреек надо было шить, одежда была — телогрейки, лапти, а потом уже вагонозавод Тагил начал лить чуни резиновые. В чунях, в галошах резиновых пойдёшь плясать! А хоть как холодно-голодно, вши-холера едят — а всё равно как едят, а за гармошку! Ребята в гармошку играли, а то и женщины играли в гармошку. Как пойдут они под балалайку — только пляшешь, брызги в сторону! Как вспомню — так вздрогну.

Я работала уже в швейной, война закончилась... Война закончилась... А как мы ждали эту войну!.. Мы сидим на этом турнепсе чёртовском и говорим — бригада у нас была, у нас бригадир-то была девочка, уродованная. Все же по заводам или по ремесленным — мальчики на заводах, девчонки в ремесленных были. И всё говорили — ой, девчонки, как закончится война, как мы жить-то будем! Правда, хорошо жили. Вот я с мужем 59 лет была вместе, больше года мы ходили, встречались, а потом мы женились в 52-ом году, и вот он в девятом году у меня умер. И что я хочу сказать? Весело, здорово, в достатке. Я не знаю, как — а зарплаты маленькие были — вот когда у нас дети подросли, дяди пошли на пенсию, они стали нас везде отпускать ездить — мы где только ни были! Мы были в Финляндии в 83-ем году, мы были на острове Валаам, мы были в Средней Азии, мы были в Украине, в Молдавии. Средняя Азия — Ташкент, Самарканд, в Бухаре мы были. Везде побывали! Вот я сейчас когда вспоминаю, с детьми разговариваю — вот мы что. Зять у меня тоже имеет два высших образования, хороший парень. Первое место занял в СССР по штанге в 80-ом году, Павел Хрусталёв. Муж у меня был непьющий, негулящий, мы с ним встретились — а я была ещё осуждённая, и он осуждённый, и мы сошлись.

В 49-ом году нас направляют от работы в колхоз опять этот чёртовский, в Верхотурье, в Карелино. Там несколько девочек сбежало — и ничего. Мы сбежали — суд полевой, военный суд, и нам дали по шесть месяцев тюремного заключения. По окончании мы пошли к первому секретарю райисполкома, он говорит — девчонки, работайте вот день и ночь! Работать-то некому было. Мы косить стали когда — нам дали двоих мужчин. Нас четыре девчонки было таких, бойконьких. Держались друг за друга. Нам дали двух мужчин. У одного нога — железка и деревяшка, с фронта пришёл. Второго дали мальчика — у него руки нет. Привязали за шею литовку. Ну какая, если я иду как сумасшедшая кошу — а куда он?.. А ведь план был, а ведь норму давали. А нам, девочкам, мы работали, нас никто не спрашивал, что мы маленькие. Вначале вот такие мешки были, 80 килограмм — мы брали по четыре девочки, а потом по две. А когда муж со мной 18-летней решил поиграть — я его схватила, как мешок, да через себя перебросила в стену головой. Всю жизнь помню. Я и сейчас если рассержусь, могу...

И нас обсудили [осудили]. Мы же школу рано бросили все. Все ушли в вечернюю школу, у нас учителя хорошие были. Ну как, нужду тоже знали, и горе знали. Я маме написала, успела немного, и нам потом пришло: заменить наше тюремное заключение отработкой шесть месяцев. И так-то с нас брали бездетность [налог на бездетность тогда был], облигации в день зарплаты, в три оклада, и тут ещё 25 процентов. Ладно, у меня работа такая была, что иногда даст какая-нибудь вещичку сшить, чтоб хоть на танцы сбегать.

Привезли нас в КПЗ. Мамочки мои! Повезли нас из Карелино, из-под Верхотурья на полуторках. Все ребята с транспарантами, всех везут, а нас — два конвоира встали в этой полуторке. Мы на коленях стоим, какое преступление сделали! Привезли нас в КПЗ на Нижний Ис, в район. Дядька ходит, надзиратель, у него такая верёвка, тут ключей много. «Ну-ка, девки, а ну всё выбрасывать из карманов!» Ну мы давай из штанов всё выбрасывать — а какая резинка была, никакой, всё на тряпках кругом подвязано. Варя у нас была бойкая. Где она карты взяла — не знаю, стала ворожить. «Девчонки, дорога нам!» — говорит. Я ей — да какая дорога, сейчас вот пойдём вот туда. Ревём сами... И вдруг телефон, телефонный звонок, его вызывают, он прибегает оттуда — райисполкому, видимо, дали нагоняй, что они перегнули с нами. Мы были не военнообязанные, а мы были как от работы посланные. Наёмные.

Короче говоря, нас отправили домой. Мы поехали 70 километров домой. К Качканару ближе. Домой приехали — все смеются: ааа, сидела, сидела! И как там сиделось? Все от нас отвернулись. Пришлось частушки матерщинные петь, раз уж так: «Взяли за решётку гады, думали навек, Кто в тюрьме не побывает — тот дурак, не человек». Потом отступились. Мальчики на нас никто не смотрели. Когда я встретилась с этим Геной случайно, приехала в отпуск, 27-го января, как помню, а 25-го мне 18 исполнилось, и он пришёл показания счётчиков снимать. И тут я с ним познакомилась. А аккурат через три дня — выборы. Я первый раз с ним голосовала, с этим мальчиком. И тут, как назло, начали закрывать у нас прииск, Уралзолото. У нас перекинулось в Уралалмаз, Тёплая Гора, промысла, где Горнозаводск, Вижайский прииск, вот там. Поженились мы, приезжаю я сюда, в Уралалмаз, шью в мастерской прекрасно, и брюки, и бриджи, я и сейчас в любое время сошью костюмчик. Так и жили. Свадьбу мы не делали. У нас было свадебное путешествие в 52-ом году, у Гены статья была 58 — он склонять стал секретаря комсомольской организации. Он ей отдал деньги — она отказалась. У него не было билета комсомольского, в общем, он её наругал, вот и 58-ая статья, только без пункта Б, а то бы он был на Колыме, в Магадане. «Колыма-колыма, весёлая планета, 10 месяцев зима, остальное — лето».

Мы отчаянные ведь росли! Ведь почему отчаянные — мы работали со старушками! Они ведь мололи всё сподряд! Они буквально мололи всё сподряд! Что, как, чего [про половую жизнь]. Они всё рассказывали! Но мы же только знали по теории — а практики мы ещё не знали! Когда смотришь фильмы старые, «Вечный зов», и когда Вильямина подходит — тебе повестка, из-за свадебного стола — как невеста, и точно так же у нас — я видела, побежали мы на работу, а мы же тогда пешком. Бывает, котомки бросишь на лошадь, до дому доедешь в баню, а пускали ведь только под роспись! И помню, свадьба идёт, она такая миленькая девочка, на ней такое ситцевое, чуть-чуть в цветочек платьице, а жених вот уже в районе. Она осталась — а тут только женщины-старухи, которые поют всякие вульгарные песни, и больше ничего! Она идёт — вот и свадьба. Она не знает — то ли она женщиной осталась, то ли она девушкой осталась. Вот мы про это всё буквально знали! Только не знали основного и главного. Я уж потом со внучками говорила, так или иначе, в 18 лет ремнём отдубасила обеих! Одна сказала мне не так, вторая тоже!

В войну тяжело, да, было. Вот эти маленькие дети, им шесть, семь, пять лет, они уже знали, как золото мутить. И никто никогда ни одной крупицы! Они тащили в контору, или родители тащили. Матери. У нас у соседей было — дядя Ибрай пришёл только с Финской войны, его тут взяли. Равиль, Амиль, Шамиль, Камиль, Зуфар, Тахир, Рахиля — больше не знаю, я уехала потом. Вот сколько у Ахрамовых было! Магафура, Маскудка, Накийка, Назийка, Асхатка, Шамилька, Сонька — восемь тоже детей. Дальше тоже я уже уехала, мы с ними в школе учились в начальной. У Чучалиных, у Пестовых, да у всех там. У нас было два дома русских — три татарина, смешанное было. Но никто никогда нигде не ссорился, кроме ребятишек. Дети есть дети. То с горы, то чехарда. Родители не ругались. Чем хорошо было? У нас были большие огороды. Мы по четыреста вёдер только картошки накапывали. По 20-30-40 вёдер репы копали. Потому что скотины много было, мы её и репой, и картошкой кормили, и сено косили, и всё, что можно было, всё делали. Лук всегда был свой, морковь всегда своя, а ягоды были за бугром прямо. Как война началась — так весь этот лес, у нас был на прииске один трактор, «Сталинец», старый, тяжёлый, там работала татарочка Сара Хасанова — она весь лес за какое-то время, даже недели не прошло, она весь лес выкорчевала, а мы ещё вечерами бегали, жгли это всё, хлопали. А выкорчевали его затем, чтобы сеять, садить, для войны-то надо было. И картошку садили. И зерно, а сколько лошадей отправили на фронт! Мы собаку даже, Лыска, на фронт отправили. К нам пришёл паренёк, он кыргыз, видимо, был — интересный парень, а мама какие-то шаньги стряпала. Картофельные. И он пришёл, папа накормил его, а отец со времён гражданской войны был с простреленным лёгким, его на фронт не брали, задыхался, но работать-то он работал. И вот он пришёл — зелёная на нём телогрейка, штаны стежёные, подпоясан ремнём, и говорит — отец, я пришёл к тебе не за хорошим. — А что ты, сынок, пришёл? — А собаку мне надо. Папа и говорит — сын погиб, шуряк погиб, уж и возьми Лыска нашего.... А собак брали — они под танки бросались. С гранатами, с бутылками горючего.

Тяжело было. Пришёл у нас начальник милиции как-то в прииск. И пришёл заядлый вор, картёжник. Он всё кричал — у меня стажу много, один день работал, и то жалею! Он воеводил всем воровским. У одной и мужа, и сына на фронт взяли, и у ней из конюшни увели корову в лаптях. Чтобы не найти следов! Потом его как разыскали, сразу расстрел дали. И того убрали. Проникали люди всякие. Тем более, у нас был прииск Уралзолота, драги были. По драгам мужчина ездил, у него жеребец был чёрный такой красавец, никто не догонит его, но ружьё-то могло догнать! Он инкассатор был золота и платины. Сколько он ездил — никто его пальцем не тронул.

Лес ещё добывали. Мы на себе возили дрова в школу, мы сами пилили. Надо печку истопить — так вот, по четвёртый класс сразу, в зимнее время, знаете, какие морозы были? Как война началась — немцев только под Москвой хватило, околели они, холеры, 40 градусов 7-го ноября. 14-го октября выпал снег — почему я это знаю? Мама говорит дедушке: тятя, у нас ведь редиска не выдергана, снег смотри какой выпадет! Завтра же Покров будет! Он говорит — доченька, так ведь Покров ещё только, что там. Наутро встали — ох сколько снега! И пошёл дедушка лопатой вытаскивать эту редьку. И мороз такой был у нас на Урале — ну что на Урале, раз у нас, так он везде такой был — птичка летела, так она падала, замерзала на лету. И лошади, когда старатели ехали, пока лошадей ещё не всех взяли, так из ноздрей шла кровь, дышать нечем было. Такой вот мороз, 40, 45 градусов даже было. А сейчас что — это разве мороз?

Больше мы золото, платину добывали. Говорят, недалеко от нас прииск был, там уран уже был, но мы никакую такую руду не знали. Это уже позднее стали на ней работать. Таёжный называется. Мы на теплоходе ездили, там перекличка была, один говорит — Таёжный! Я ему кричу — Таёжный! Ну да, ни волосинки на голове! Он — дак да, все жена вытеребила!

Когда война кончилась, на работе я была. Нет, на работе не была. Гроза была сильная. Сильная-сильная! И вдруг у нас дома какой-то переполох, какой-то шум, у нас папа уезжал в пятом часу утра уже на шахту. Дед кричит, все кричат, а тарелка-то плохо ловит, что-то слышно, но плохо. Я один раз взяла, да в электричество и сунула, чтоб погромче, а он холера, что, испортился... Короче говоря, закончилась война. Откуда взялось столько транспарантов? Не знаю. Там, где у нас овечки на трибуне спали и гуляли, там оказались уже эти, которые идут доклады делать. Старатели всех своих шахтёров — сами поехали, так некоторых даже забыли с собой взять. Вертались обратно. Это было что-то зрелищное. Откуда взялось!.. Которые когда-то родились во время войны, они уже такие, небольшие, это было что-то. И партбюро всё, очень красочно, очень весело, очень хорошо. Там же всё время все в гармони были, все же ушли на фронт, гармони играли, что-то ужасное это было! И у нас ещё клуб был Шуваловский, тоже платину он там искал. Там всё кругом — а во время войны у нас были крымские татары — у нас были евреи — у нас были немцы — у нас были поляки — кого только ни было! И все плясали! Последним куском делились. Крымские татары вот — ходил у нас дядя Миша, здоровенный-здоровенный такой, он всё приходил — хлеба, дай хлеба! Мы ему — да где же, миленький, да где же хлеба-то возьмём, у нас вот картошка. А где хлеба-то было взять!... С хлебом я до сих пор помню вкус солярки. Нам привезли хлеб, вот такие лепёшки, что только ни было там, и эти женщины помажут на шестке вот так соляркой, потом этот хлеб с соляркой ешь.

Молодая я была, так была тогда Светлана, дочь Сталина, я под её портретом спала. Портрет был — Сталин, на руках у него Светлана, подпись — за счастливое детство. Вот под этим плакатом я спала. Так и воспитана я Сталиным».